Читать книгу "Vita Nostra - Марина и Сергей Дяченко"

— Что?!

— Может быть, он даже любит тебя. По-своему… Может быть, все отцы на земле — проекции одной-единственной сущности. Только способ преобразования разный. Тень балерины — уродец с крохотной головой и толстыми ногами… Представляешь, до какой степени может исказить сущность какой-нибудь изощренный способ проекции? Если вот эта куча перегноя — проекция цветущего сада на бесконечное время, на дожди и холода… Если мой отец, который бросил маму с младенцем на руках — проекция великодушного и любящего мужчины, но вот — солнце садилось, и тень легла кривая…

Сашка говорила, с удивлением понимая, что мыслит не словами. Слова — потом, а поначалу — гибкие упругие… образы? Картины? Живые существа?! Необходимость переводить эти мысли-ощущения в привычную словесную форму начинала тяготить ее.

Костя взял ее за руку жестом заботливой медсестры:

— Сашка… Ты в порядке?

— Я? Да. Бедная Джульетта ошибалась. Помнишь? «Лишь это имя мне желает зла. Ты б был собой, не будучи Монтекки. Что есть Монтекки? Разве так зовут лицо и плечи, ноги, грудь и руки? Неужто больше нет других имен?»… Житейское заблуждение вроде того, что Земля плоская. «Как вы яхту назовете, так она и поплывет» — вот, вот оно. Это правильно.

— Сашка… — кажется, Костя нервничал.

— Послушай, — она прикрыла глаза, чтобы не видеть ни Кости, ни комнаты, чтобы полнее ощущать переливы-прикосновения своих новых мыслей, мыслей-образов, мыслей-существ. — Я могу… создать… воплотить… актуализировать… изреалить… нарисовать вам с Женькой такую Любовь, как у Ромео и Джульетты. Вы будете чувствовать… жить, проживать, угорать… от единственной в мире любви… Я ее изъявлю…

Сашка запнулась. Костя смотрел с каждой секундой все напряженнее. Танец упругих теней, заполонивших Сашкино сознание, замедлился, на первый план выскочили, как бегущая строка, обычные мысли-слова.

— Прости, я неудачно пошутила насчет любви. Я говорю лишнее. Я… понимаешь, я продолжаюсь, плыву, растекаюсь. Не могу остановиться. Меня распирает изнутри, я как тесто на дрожжах, я рано или поздно сорвусь, и тогда Коженников… извини. Тогда он посмотрит вот так, из-за очков, и скажет: «Это научит тебя дисциплине»… И тогда я уже не буду терпеть, Костя. Я сделаю что-то ужасное. Убью. Изъявлю для него пулю в сердце.

Костины зрачки расширились, Сашка поняла, что сейчас что-то произойдет, и в самом деле — заскрипев зубами, Костя несильно ударил ее по щеке. Сашка почувствовала, как внутри у него все грохнуло и зазвенело от этого удара.

— Ничего, ничего, не пугайся, — она попыталась улыбнуться, — все правильно… мне не больно. Я вот что думаю: если понятия можно изъявлять, то, наверное, их можно являть заново. Создавать то, чего никогда не было раньше, а не просто проецировать идеи. Я проектор, я киноаппарат, бросаю тени на экран… А кто-то делает сущности — из ничего? Как ты думаешь, из ничего — можно ли сотворить что-то стоящее?

— Выпей воды, — Костя бледнел на глазах. — Они тебя довели. Сашка, на третьем курсе одна девчонка сошла с ума… Вот так же.

— Все девчонки сумасшедшие. Каждая по-своему. Послушай, мне кажется, что я все могу. Я вырвалась из нашего текста и могу посмотреть на него извне. И я вижу — это просто буквы. Каждый человек — слово, просто слово. А другие — знаки препинания.

— Послушай, я могу позвать кого-нибудь… Или…

Сашку накрыло тишиной. Костя шевелил губами, он беспокоился, он был близок к отчаянию. Сашка мигнула; Костя был только наполовину человеком, а наполовину — тенью, проекцией чего-то очень важного, куда более фундаментального, нежели все человечество разом. Но Костя был еще человеком, в то время как Сашка рвалась, выскальзывала из оболочки, теряя форму и теряя возможность думать, и на краю ее гаснущего — или разгорающегося? — сознания болталась раздраженная фраза Стерха: «Вы когда-нибудь выворачивали грязный носок?!»

А потом распахнулась дверь, и то, что было снаружи, шагнуло в комнату.

* * *

— Что с ней?!

Костя стоял, прислонившись спиной к стене. Дверь в ванную была приоткрыта. Лилась вода из крана. Голос Фарита Коженникова что-то ответил, но Сашка не разобрала слов.

Она сидела за конторкой. Не лежала, не валялась без сознания, как можно было ожидать. Сидела, водя карандашом по листу бумаги, и лист был весь исчеркан крючками, штрихами, спиралями.

— Что с ней будет? — снова спросил Костя.

Ответа она опять не расслышала. Шум воды прекратился; Фарит Коженников вошел в комнату, и Сашка на секунду зажмурилась. Только на секунду; Фарит был в легких светло-серых очках, почти прозрачных — и все-таки непроницаемых.

— Мне уйти? — глухо спросил Костя.

Коженников поставил на полку две вымытые чашки. Сашка мельком вспомнила, что пила кефир вчера утром и не успела сполоснуть посуду перед занятиями.

— Если тебе нечего делать, сынок, можешь сходить в гастроном на углу и купить чая, печенья и растворимого кофе. Вот это будет подлинная забота о Саше Самохиной. Сбегаешь?

— Да, — сказал Костя после коротенькой паузы.

— Тогда вот тебе деньги, — Фарит сунул руку в карман кожаной куртки.

— Не надо. У меня есть.

И Костя вышел, не оглядываясь на Сашку.

Она посмотрела на листок под своей рукой. В самом центре, почти скрытый каракулями, чуть подергивался недорисованный знак. На глазах терял объем, сплющивался, пока наконец не замер. Фарит аккуратно вытащил лист из-под Сашкиных стиснутых пальцев, поднес зажигалку. Бумага полыхнула. Коженников открыл заслонку крохотного камина и положил клочок огня на закопченные кирпичи.

Открыл пошире форточку:

— Всемогущая, да?

Сашка потерла глаза: их жгло, будто от долгого взгляда на солнце. Лились мутные слезы, наконец-то смывали столь тщательно наложенную тушь для ресниц.

— Они за тебя боятся, — пробормотал Коженников. — Но они не знают тебя до конца. Если бы знали — убили, во избежание мировой катастрофы…

Он говорил, кажется, с иронией. Он насмехался. А может, и нет.

Сашка смотрела на карандаш. Коженников вытащил на середину комнаты табуретку и уселся перед ней — совсем рядом. Она могла бы коснуться его, если бы захотела.

— Чувствуешь себя, как джинн, которого выпустили из бутылки? Готова строить дворцы и разрушать их? Можешь все, все на свете?

Теперь он казался серьезным. А может, издевался.

— Я не могу остановиться, — прошептала Сашка. — Я не могу — не быть.

— Можешь, — сказал Коженников, и от звука его голоса Сашка вздрогнула. — Потому что я требую, чтобы ты оставалась в рамках программы. Чтобы ты не рисовала живых картинок в отсутствие преподавателей. Чтобы ты не летала, как Питер Пэн, и не лезла во все видимые дыры. Это мое условие, а я никогда — запомни, никогда! — не требую от тебя невозможного.