Читать книгу "Лунный свет - Майкл Чабон"

* * *

Стена-гармошка с бежевым ковровым покрытием отделяла банкетный зал «Атлантис-бич лодж» от выставочного, где мой дед сидел за столом, позади таблички, на которой его имя и фамилия были напечатаны под словом «Демонстрация» и над скорбной надписью: «Бывший президент и технический директор „ЭМ-ЭР-ИКС инкорпорейтед“». Выставочный зал делился на три части временными перегородками, тоже с ковровым покрытием, но оранжевым. Дедова часть зала называлась «Космическое искусство». В помещении больше никого не было, и вопрос, что именно он демонстрирует, оставался открытым. Скорее всего, решил дед, искусство прятаться: его тело за перегородкой, его разум – в главном энергетическом отсеке первого человеческого поселения на Луне. Он не сдержал обещание, данное бабушке – или, вернее, себе – при ее жизни, но, может быть, есть способ сделать это в воображении, где она жила до сих пор.

Сквозь стену-гармошку долетали приглушенные голоса из банкетного зала. Ораторы произносили речи, неразборчивые, как в сновидении. Речи из-под воды, перемежаемые всплесками смеха и оваций, потом долгая волна нестихающих аплодисментов. А когда она все же схлынула, дед услышал новый голос, высокий, но сильный, с распевными интонациями.

Осенью «Вестник космического конгресса» объявил, что учреждает ежегодную медаль «Сатурн» – «за значительный личный вклад в достижение человечеством звезд»[50]. В журнале был напечатан список номинантов, выбранных комитетом, в котором состояла оргсекретарем Сандра Глэдфелтер; бюллетень для голосования и конверт с адресом прилагались. Проголосовать мог любой подписчик, не пожалевший денег на марку; результаты обещали опубликовать в следующем выпуске.

Когда дед увидел итоги голосования – лавину, – он собрался выступить с отчетом о том, что видел в Нордхаузене. Даже начал писать открытое письмо в «Вестник», намереваясь отправить копию в газету, но вскоре засомневался, есть ли в этом смысл. Ни для кого не было секретом, что у «отца космических полетов» имеется какое-то нацистское прошлое. С конца войны историки, журналисты и бывшие узники концлагеря Дора пытались документально опровергнуть позицию обладателя медали «Сатурн», будто он не знал о военных преступлениях в Миттельбау и уж тем более не принимал в них участия. Самые страшные обвинения против него не задерживались в общественном сознании. Их сразу отметали как часть клеветнической кампании Советов[51]. В той мере, в какой холодная война велась символами, Вернер фон Браун нанес самый мощный удар за всю ее историю. Обычно американцы охотно верят гадостям про своих героев, но никто не желал слышать, что Америка взошла на Луну по лестнице из костей.

Оказалось, что, тридцать лет таская свою ненависть в кармане, как зажигалку Ауэнбаха, чтобы чиркнуть кремнем при первой возможности, дед где-то по дороге ее потерял. У него не было сил выступать против реабилитации штурмбаннфюрера СС фон Брауна даже одностраничным письмом. У него не хватало духа принять неизбежные выводы:

1. Научные исследования по своей природе аморальны или внеморальны.

2. Ракеты неотделимы от своей пригодности для убийства людей.

3. Идеалы правосудия, открытости, защиты слабых – фундаментальной порядочности, – за которые он сражался, а Элвин Ауэнбах отдал жизнь, ничего не значат для страны, их провозгласившей. Они – помехи, которые надо обойти, применив власть. Строго говоря, они не пережили войну. Из последнего вытекало, что:

4. По сути, послевоенная карьера Вернера фон Брауна разом доказала и продемонстрировала на своем примере – войну выиграла фашистская Германия.

На последнем пункте деду особенно не хотелось останавливаться мыслями. Он ненавидел патриотизм. Чтение американской истории разуверило его в американской порядочности. На всех президентских выборах с 1936-го по 1948-й он голосовал за кандидата-социалиста Нормана Томаса. Но даже скепсис, устанавливающий рамки веры, имеет свои рамки. Тогда в кабинете доктора Лео Медведа дед решил и дальше верить в то, что бабушка всегда говорила ему о своем военном прошлом. В тех обстоятельствах скепсис представлялся своего рода безумием, вера – единственным путем вперед. То же было с фон Брауном и с самой войной. Дед выбрал единственный путь вперед. Он решил верить, что кровь и разрушения были не напрасны. Важно, что на Луне установлен звездно-полосатый флаг, а не нацистское знамя. Так что он отложил письмо и пообещал себе, что на конгрессе постарается с фон Брауном не столкнуться. Собственно, поэтому он и вызвался посидеть в выставочном зале во время награждения.

На пятидесятой минуте напористый тон сменился приглушенно-торжественным: фон Браун, приняв веру во все американское, сделался ревностным христианином и в публичных выступлениях нередко обращался к религии. Через несколько мгновений взметнулась новая волна оваций. Она прибоем накатывала на стену-гармошку, и внезапно овации грянули еще громче (дед чуть не подпрыгнул), а стена качнулась.

Дед встал и глянул поверх перегородки в среднюю часть зала, отведенную под выставку «Бендикса», «Рокуэлла» и других фирм – спонсоров конгресса. Оказалось, в той части стены-гармошки была дверь. Сейчас она была распахнута, и через нее волны рукоплесканий накатывали на Вернера фон Брауна. Тот кланялся и кивал. Он заверил ближайших доброжелателей, что да, он нормально себя чувствует. Потом закрыл дверь, приглушив грохот аплодисментов, и повернулся к выставке корпораций-спонсоров. Взгляд оценивал экспонаты словно с намерением украсть их или уничтожить. Блондинистые волосы, поседев, стали желтовато-пегими, как налет на зубах курильщика, но росли по-прежнему густо, и он по моде носил их довольно длинными. Они сильно контрастировали с багровым лицом. Вид у фон Брауна был такой, словно у него желудочная колика, ишиас или сердечный приступ. Дед попытался вспомнить, какая болезнь, по слухам, его убивает.

Взгляд фон Брауна остановился на высоком фикусе в терракотовой кадке, стилизованной под тыкву, в дальнем углу помещения. Он судорожной походкой подошел к фикусу, расстегнул ширинку коричневых брюк и вытащил бледный старческий брандспойт. Послышался дробный стук – первые капли дождя по сухой земле, затем спазматический плеск, будто кто-то после вечеринки вытряхивает на газон остатки пива из бутылок. Фон Браун постанывал и шептал себе под нос самые грязные немецкие ругательства, какие дед слышал после войны. Он сам давно уже не мог пустить струю с молодой силой, так что машинально пожалел фон Брауна. Покоритель Луны продолжал, и через некоторое время по звукам стало ясно, что процесс близок к завершению. Фон Браун выдавил из себя еще каплю-другую и нагнулся застегнуть ширинку.

Дед начисто забыл, что планировал избегать фон Брауна. Тот отвернулся от фикуса и увидел, что дед смотрит на него поверх перегородки. Чего дед не ожидал, так это такого смущения, такого уничиженного раскаяния на лице своего врага. Его давняя ненависть начала слабеть. В конце концов, чем фон Браун отличается от всех тех, чье величие выросло из честолюбия, надежно рождающего чудовищ? Честолюбцы от Геркулеса до Наполеона тянулись к небесам, стоя по колено в крови. И, что ни говори, именно благодаря честолюбию фон Брауна лишь один народ в человеческой истории оставил на Луне свой флаг, не говоря о двух золотых мячах для гольфа.