Читать книгу "Случайный билет в детство - Владислав Стрелков"

На каждый мой ответ у него находилось новое восклицание. Сейчас как гаркнет – Ап!

Но уточняющие мою личность вопросы закончились, и Запашный перешел к делу:

– Ладно, с этим закончили. Я задам несколько вопросов, просто для уточнения. Весь этот разговор пустая формальность, не более, но мне надо понять многие непонятные мне моменты. Вот такая тавтология. Например, причины лютой ненависти Громина к вам, и так далее.

– Задавайте.

Запашный убрал в портфель папку, оставив на столе только листочки, откинулся на стуле, сложил на груди руки и спросил:

– Вы давно знаете Громина Андрея Михайловича?

Вот блин, если честно, я его на уроке в первый раз увидел, и что теперь говорить?

– Нет. Он недавно в школе начал работать.

– И у вас сразу случилась взаимная неприязнь?

– Не сразу. Просто с утра был конфликт с его младшим братом…

– Дальше. – Кивнул Запашный, а я подумал – знает.

– На уроке Громин повел себя негативно, начал оскорблять…

Блин, а ведь я тоже хорош. Мне бы самому промолчать… не случилось бы всего.

– И я не сдержался – ответил.

– Как?

– Попал мячом ему в лицо.

– Специально?

– Да.

– Хм, метко, и?

– Громин схватил меня, хотел ударить, но ему ребята помешали, а потом пришел директор и военрук.

Следователь вновь кивнул.

– Это я знаю, но не понимаю, почему Громин мстил именно вам?

Значит, про случай у беседки, когда Громин был с собакой, Запашный не знает или не придает ему значения?

– Скорей всего Громин хотел отомстить Коротову за увольнение, – высказал свою версию я, – только Василий Владимирович оказался не по зубам, и он решил выместить всю злобу на мне.

– Да, – пробормотал Запашный, – именно так и… – но спохватился. – Хорошо, с этим разобрались.

Следователь заглянул в свои записи. Лист был исписан весь, только прочитать, что именно, невозможно, не почерк, а кардиограмма.

– Когда Марина Зеленина ушла, у вас была возможность избежать драки, почему все-таки остались, зная, что вас гарантированно изобьют?

– Руслан Григорьевич, а вам страшно бывает? Ну, угрозы от подследственных были?

– Хм, всякое бывало, – пожал плечами Запашный, – но собака лает, ветер свищет. Как тут отступать?

– Вот вы сами и ответили на свой вопрос. Вы работаете с уголовниками и знаете, как у них бывает – отступил, показал слабость, струсил, и все – ты дно. А если выстоял да еще оборотку дал… так что случись опять выйти против десятка не побегу.

Сказал и понял – так и будет. И дядя Миша сделал бы так же.

– Но один против пятнадцати… – следователь поежился. – Но ты прав, отступать нельзя. Расскажи подробно, – вдруг перешел на «ты» Запашный, – что произошло с момента появления Тихомирова?

– Самого появления дяди Миши я не помню, очнулся, он уже был. Что он Громину говорил, я не слышал, в голове звенело будь здоров. Потом выстрел. Его я услышал. Потом еще выстрел, и еще…

Дальше продолжать не стал. Запашный сидел и задумчиво смотрел в окно, а я в угол комнаты, где на большом календаре улыбалась девушка на фоне рубленого дома с резными ставнями.

Сразу сложились строки:

А мне б увидеть дом родной И вспомнить давний тот роман, Девчонку с русою косой, Как кутал утренний туман, Обнять любимую свою, Услышать – я тебя люблю…

Мое романтическое свидание закончилось дракой и… смертью.

– Ладно, – поднялся Запашный, – у меня вопросов больше нет.

– Э-э-э… – удивился я, – а дальше что?

– А ничего. – Следователь вложил листки и ручку в портфель. – Громину грозит пятнадцать лет, так что его можешь больше не опасаться, сядет надолго. Гарантированно.

– Как сядет… так он живой?

– Живой. В больнице он, ты его хорошо приложил. Чуть шею не свернул.

«Статья сто восьмая, – автоматически подумал я. – Умышленное тяжкое телесное повреждение. Чёрт! Жаль сил не хватило прибить эту сволочь».

– А суд?

– Как вылечат. А ты чего беспокоишься? Свидетелем мы тебя привлекать не будем, и так всего достаточно. Так что отдыхай, каникулы же!

Он протянул и пожал мне руку. Не сильно. Затем быстро вышел из ординаторской.

Вот такая получилась формальность.

И так, Громин жив. Жаль. Не вышло наказать его за смерть дяди Миши.

Я зашел в палату за своими вещами. Переоделся и попрощался со всеми. Пока шел к выходу, дописал куплет:

Но мирных снов мне видать, Они остались в жизни той, Мне не хотелось умирать, Я проклят был чужой войной.

Эта песня для дяди Миши. И еще песни будут, жаль, своей гитары у меня нет, но это дело решаемое.

На улице царила почти идеальная чистота, это если не считать сломанных ветром веток. Однако после больничной стерильности природная казалась идеальней. Грозовой фронт уже скрылся вдали. На лазурном небе сияло солнце, играя зайчиками от капель на листве.

Я остановился на крыльце, закрыл глаза и, по рекомендации врача, подставил лицо ласковым лучам. Глубоко вдохнул. Обалденная свежесть! Ветерок ласково обдувал лицо и навевал цветочный аромат. Как там, в песне из фильма поется: «…перед грозой так пахнут розы»? Красота слога и ничего более. Перед грозой обычно душно и все запахи тяжелы. Вот после грозы, тем более такой, как прошедшая…

Одним словом – лепота!

– Серега!

И кто это так радостно орет? Сквозь пляшущие зайчики в глазах разглядел идущих к больничному корпусу Савина и Расулова. Олег замахал пакетом в руке:

– Серега, тебя уже выписали, что ли?!

– Ага, – ответил я, настороженно следя за Савиным.

Он явно собирался меня обнять. Наверное, от радости. Вот только этого не хватало!

– Олег стой… – попытался остановить друга, – Савин… стой, говорю!

Но тот, будто не слыша, так и намеревался дружески тиснуть меня. Больше не пытаясь докричаться, я стукнул ему костяшкой пальца в солнечное сплетение, а сам шагнул так, чтобы Олег оказался на одной линии с Ильясом. Вдруг тот тоже обниматься полезет?

– Ты… – Олег сбился с шага и выпучил глаза.

– Вот теперь ты слышишь? – поинтересовался я. – У меня ребра болят, а ты с объятиями лезешь.

– Не мог сразу сказать? – продышался Савин. – Сразу в грудину лупишь. Чуть скворца не впустил… – и он посмотрел себе на грудь.