Читать книгу "Нет имени тебе... - Елена Радецкая"

Угостились очень даже хорошо. На следующий день я не пошла в Муху, а с бодиартом завязала.

13

Зима была сопливая, малоснежная, и поздняя весна. Я училась на втором курсе, зимнюю сессию сдала, писала реферат по Венецианову и его ученикам. Дома что-то назревало, но в это не хотелось вникать. Приходила вечером. «Иди кушать!» «Уже поела, сыта». Переговоры велись через дверь. Свою комнату закрывала на крючок. Дальнейший базар игнорировала. Отец не вмешивался, впрочем, он приходил (если вообще приходил) поздно, еще позже меня. Иногда делала матери одолжение – забирала тарелку с едой в свою комнату и опять запирала дверь. Уже тогда я частенько запасала на вечер баночку с джиником, бутылку пива, а бывало, и что покрепче.

Однажды утром за дверью стало происходить что-то совсем необычное: вопли, плач. Я подумала, что отец наконец-то решился прирезать мать. Ничего подобного. Он уходил. Совсем уходил, с вещами. И когда за ним закрылась дверь, а мать перестала безответно взывать ко мне и ушла рыдать к себе в комнату, я поняла – все. Не хочу никого из них видеть. Оделась, взяла этюдник и даже добралась до дверей Мухи, но не пошла туда, вместо занятий где-то бродила. Оказалась на Невском. Замерзла. Мимо стендов с картинами на продажу: кошечками, собачками, питерскими пейзажами, а также шишкиными, кустодиевыми и прочими айвазовскими, – прошла в костел. В предбаннике меня объял теплый воздух, в самом костеле было пусто, по центру – ряды стульев, как в концертном зале. Какая-то девушка сидела, положив руки на передний стул, а голову на руки. Я сделала то же самое. Мыслей не было никаких, может быть, я даже дремала, а открыв глаза, увидела все ту же девушку в той же позе. Интересно, что она-то делает. Может, кается? С богом разговаривает? Ей легче.

Должно быть, я – выродок, мне совсем не было жалко мать. За что боролась, на то и напоролась. Надо было давно выгнать отца, тогда и жизнь у нее сложилась бы иначе, и у меня тоже. Во всех наших бедах была виновата она одна.

Определенного плана у меня не было. Я думала не о будущем, а о прошлом, отбрасывая все неприятное. Вспоминала пейзажи в парке Павловска и белочек, которые берут орешки с рук, страусов вспоминала из мини-зоопарка на Крестовском. Черно-белого с розовым клювом страуса звали – Товарищ Сухов, бурую страусиху – Зульфия. Ох уж эти огромные кроткие и доверчивые глаза! Как-то страусы пережили зиму? Когда-то их было трое. Еще одну самку звали Гюльчатай. Но она сбежала, пустилась в плаванье через Невку и утонула. Я ее не видела, но случайно прочла об этом в «Вечернем Петербурге». Какого черта ей понадобилось драпать от своих?

Я – та самая страусиха Гюльчатай, которая отвергла немилую ей жизнь.

Обвела взглядом огромное церковное чрево, посмотрела в купол. Светло, лес колонн жирно лоснится искусственным мрамором. Высоко-высоко, под куполом – скульптуры ангелов. Сидят они на своей верхотуре далекие и возвышенные. Друг на друга не смотрят. У одного ножки тонкие, и сам отощалый, какой-то декадентский, пальчиком наверх указывает, и глаза в небо. А другой, что напротив, упитанный, и ноги помускулистее, в землю пальцем тычет, что-то там высматривает. В общем, мысль ясна, идея, так сказать, концептуальная. Для одного фишка в заоблачных далях, а другой ищет ее на земле. С кем я? А ни с кем.

В костеле согрелась и отдохнула. Снова пошла бродить. Куда идти, не представляла, знала только, что ни домой, ни в Муху больше не пойду. Не хочу и все. Уже темно было, когда я оказалась возле студенческого городка. Здесь жили девахи, с которыми я подружилась на теплоходе, в поездке на Валаам. Все они приехали учиться из других городов, одна Аленка местная, из спального района. Она рассказывала, что до поступления в институт почти не выезжала из Купчина, а если отправлялась с мамой в Апрашку или еще куда, это называлось поездкой в город. Она никогда не бывала в Эрмитаже! В общем, я пришла к девчонкам и спросила: «Дадите жрать?» Они ответили: «Легко». Разогрели на сковородке вареные макароны с нарезанной кубиками колбасой и вскипятили чай. Я спросила: «Пустите жить?» Они притащили из подвала панцирную сетку, поставили ее на кирпичи, достали где-то матрас и застелили постель. Я легла и тихо плакала под одеялом, пока не заснула.

На другой день я отправилась домой, когда мать уже ушла на работу, а Муза еще не проснулась, собрала рюкзак, сумку и оставила записку, чтобы не ждали, позже позвоню. Но позвонила я – отцу, в тот же день, на работу. Он вздрогнул – думал, я с поручением из дома, потом обрадовался, решил, что я дружить с ним хочу, потом растерялся: я сообщила ему, что ушла из дома и мне нужны деньги. Спросил – сколько и могу ли я подождать до получки. Я ответила, что до получки ждать не могу, а сколько – пусть решит его совесть. Вечером мы встретились, и я получила деньги. Матери я позвонила через несколько дней, выслушала крики, всхлипы и уяснила, что со следующим звонком торопиться не стану. Я знаю, что она искала меня в Мухе, но я там не бывала…

Жили с девчонками впятером в одной комнате, завешенной постерами и календарями с картинками, заставленной до потолка картонными коробками, где они держали свое добро, которое не требовалось в сиюминутном обиходе. К беспокойной жизни они привыкли, к ним часто приезжали гости с родины, так что иногда нас оказывалось до шести-восьми человек в комнате, причем гостей и меня в том числе требовалось тайно проводить через вахту, а потом спать вповалку. Такая жизнь с непривычки мне понравилась, по крайней мере здесь невозможно было пропасть, всегда найдется кто-то, кто позаботится о тебе: заболеешь – будут лечить, проголодаешься – накормят, заплачешь – утешат.

Я сводила Аленку в Эрмитаж, рисовала студенческие стенгазеты и дружеские шаржи для именинников. Марго нашла мне заработок: разрисовывать накладные ногти, и я рисовала на них радугу, орхидеи и анютины глазки, пауков в паутине, летучих мышей и черепа, сама придумывала рисуночки, так что мне даже заработок повысили.

В общем, жили с девчонками дружно и весело, я внесла в общежитийское бытие разнообразие и своеобразие, однако пришло время, и я кожей почувствовала – пора линять. Никто мне не намекал – ни-ни! – возможно, они и сами еще не осознали, что я загостилась, но это было растворено в воздухе. Интересно, что идти мне было некуда, однако все опять образовалось само собой.

Девчонки потащили меня на какой-то факультетский праздник, где были молодые преподы и старые выпускники. Один сорокалетний мужик очень на меня запал, но я его отфутболила. Он противный, деревянный, с прилизанными редкими волосиками на косой пробор, в очках, и с выражением отличника младших классов. Ботаник по определению. Его называли Ромыч, он Романов, только, естественно, не царских кровей. Мне было скучно, и надралась я на дармовщину, надо сказать, не по-детски.

Чем закончился вечер – не помню, но когда я проснулась наутро в чужой постели, то сразу поняла, в чьей. Я была раздета, но не догола. Много времени не понадобилось для выяснения того, что Ромыч не воспользовался моей бессознанкой. Я накинула блузу и, не потрудившись надеть брюки, пошла исследовать жилище.

Хозяин стоял над газовой плитой, помешивая в сковородке. Он сказал что-то вроде: «С добрым утром, как спалось, завтрак будет через десять минут», словно был прислугой или любящим мужем, и так у нас начиналось утро лет десять подряд. Я прибалдела, не нашлась, что ответить, и продолжила обход. Квартира – двухкомнатная, запущенная, особенно спальня, окно которой выходило в полутемный двор, куда и солнце не заглядывало. Вторая комната, которую можно назвать кабинетом и гостиной, значительно больше, две стены заняты библиотекой – в основном, технические книжки и собрания сочинений классиков советского времени. Но это я потом рассмотрела, а сразу меня сразило огромное окно без переплетов, и в этом окне – о чудо, я ведь даже не знала, где нахожусь! – картина в раме: за Невой – Кунсткамера, Академия наук, университет и Академия художеств. А прямо под окном, на воде парусник. Ошеломляющий, офигенный вид! Я опустилась на широкий мраморный подоконник и глаз не могла оторвать от этой красоты, от прозрачного нежно-аквамаринового неба с розоватым пушком утренних облаков, от нежного трепета воды, переливающейся красками неба. Вряд ли я долго смотрела в окно, потому что пришел Ромыч с сообщением, что завтрак готов, однако за это время река, небо, форма облаков раз десять переменились.