Читать книгу "Гений - Джесси Келлерман"

Признаться, я не исключение. Я был искренне предан собственному, выбранному мною гению. Меня влекло к нему, и если Бог и наградил меня каким-нибудь талантом, так это талантом отыскивать гениев в навозной куче. Я построил карьеру на этом своем таланте и, строя ее, поверил, будто и сам когда-нибудь стану гениальным. Я верил, что гений живет жизнью — счастливой или несчастной, — но более полной. Эту идею я почерпнул из творчества Виктора Крейка. К этой наполненности смыслом я стремился всей душой. Мне казалось, я имею право на такую жизнь и непременно буду жить именно так. Не буду никогда.

Я так и не смог его разыскать. Прежде, чем уйти от меня, Саманта посоветовала мне не бросать это дело. Времени у меня было предостаточно, и мысль пришлась мне по душе. Однако потом все как-то забылось. Коробки с картинками лежали на складе, пока цены за хранение не возопили к здравому смыслу. Девать рисунки мне было некуда, и я вернул их обратно в Мюллер-Кортс, уговаривая себя, что это временно, что я не всегда буду платить за аренду покинутой Виктором квартиры. Хотя кто знает. Может, я их так там и оставлю.

Интерлюдия: наши дни

Мальчики этого возраста обычно развлекаются тем, что бросают с балконов наполненные водой шарики на головы прохожих. Дэвид Мюллер спокойно сидел в просторной гостиной дома на Пятой авеню, читал биржевые сводки в «Уолл-стрит джорнал» и постукивал ногой в такт тиканью часов. Не было у него никаких дурацких устремлений, или, во всяком случае, ему не с кем было воплощать эти дурацкие устремления в жизнь. Он постоянно был один — горничные, слуги, учитель музыки, учитель французского, учитель ораторского мастерства, парикмахер и портной не в счет. Им платили не за то, чтобы они с молодым хозяином шарики с балконов бросали. Одиночество и сделало его тем, кем он стал.

Дэвид никогда не сомневался в правильности решения родителей (вернее, решения матери) обучать его на дому до четырнадцати лет. Впрочем, смотря что понимать под словом «правильный». Образование он получил блестящее. Физик учил его физике, декан Академии изящных искусств — рисованию. Если считать, что цель образования в получении информации, то Берта, несомненно, поступила мудро. Когда Дэвид пошел все-таки в школу, оказалось, что он намного обгоняет своих ровесников. Дэвид перескочил не через один или два, а сразу через три класса, поступив в девятый и закончив двенадцатый в один год. Могли бы уж и вовсе его в школу не отправлять. Год этот стал для Дэвида сплошным кошмаром. По коридорам он ходил один, а на большой перемене читал вместо того, чтобы завтракать с друзьями. Зачем Берта отдала его туда? Чего она ожидала? Что он заведет себе целую толпу друзей? Ему было четырнадцать, им восемнадцать. В таком возрасте четыре года — огромная пропасть. В особенности для мальчиков. Девочки легко находят друзей и так же легко расстаются с ними в случае, если того требуют обстоятельства. Мальчики сближаются медленно, относятся друг к другу с подозрением и ищут друга на всю жизнь. К моменту появления в школе Дэвида все уже давно между собой перезнакомились и подружились. Каждый знал, кому можно доверять, а кто — мерзкий тип, кто общается с тобой из-за денег и кто может отбить у тебя подружку. Все роли уже разобрали, и стеснительному чужаку, которого каждый день привозили в школу на лимузине, ничего не осталось. Даже роли изгоя. Дэвида просто не замечали.

Возможно, Берта хотела преподать ему урок, причем такой, какой многие не усваивают вовсе, а некоторые усваивают лишь на смертном одре: даже когда вокруг тебя полно людей, ты все равно один. Одиночество естественно. Человек появляется на свет в одиночестве и в одиночестве же уходит. А все, что посредине, существует лишь для того, чтобы подсластить пилюлю. Жестокий урок, но винить Берту в жестокости невозможно: она прочувствовала эту истину на собственной шкуре и свято в нее уверовала. Дэвид предпочитал рассматривать свое детство как суровое испытание, призванное подготовить его к жизни и укрепить, а сетовать на злую судьбу он считал занятием бесполезным.

В Гарварде Дэвид ничем особенно не занимался. В первый год он почти ни с кем не разговаривал. Только с профессорами и деканами. Но ведь с профессорами и деканами шары в бильярдной не покатаешь и не подерешься как следует. Тут бы очень пригодились соседи по комнате, но их у него не было. Дэвид жил в здании, названном в честь его предков, и апартаменты на третьем этаже занимал один. Родители его полагали, что собственная комната — невероятная роскошь, но Дэвид эту роскошь ненавидел. Еще он ненавидел человека, которого к нему приставили. Гилберт жил во второй спальне апартаментов, в той самой спальне, в которой должен был бы поселиться сосед Дэвида. Гилберт повсюду таскался за Дэвидом: на занятия (где он устраивался тихонько на задней парте), в столовую (где он выхватывал у Дэвида поднос и нес к столу). Разговаривать с ним было невозможно. При нем — тоже. Даже вышколенные служащие за конторками изумленно таращились на безмолвную тень в фетровой шляпе у Дэвида за спиной.

В первую зиму Дэвид чуть не умер со стыда. Он ходил из аудитории в аудиторию, укутанный в несколько слоев шерсти, и надеялся, что произойдет чудо и Гилберт просто испарится. Дэвиду отчаянно хотелось человеческого общения, и так же отчаянно он боялся его. В конце концов Дэвид начал слоняться по Маунт-Оборн, улице, на которой располагались клубы старшекурсников. Он останавливался у дверей и слушал. Внутри играл джаз, смеялись люди.

Однажды, в приступе отчаяния, Дэвид решился постучать. Дверь отворилась прежде, чем он успел убежать, и тут Дэвид понял, какое ему предстоит унижение. В то короткое и страшное мгновение он вдруг ясно увидел себя глазами человека, находившегося по ту сторону порога, — мальчишка, почти подросток, в галстуке-бабочке, а за спиной жутковатый придурок. Все подумают, будто он чей-то младший брат. Или что он бой-скаут, продающий всякую патриотическую чепуху. Дэвид собрался было пуститься наутек, но дверь уже открылась, через порог хлынула волна света, а там, за порогом, было все то, чего Дэвид не имел и иметь не мог. Роскошная мебель, шестеро студентов старших курсов в передней комнате, пиджаки свалены в углу, рукава закатаны. Еще пятеро играли в покер. Клубы сигарного дыма. Диваны обильно украшены девушками из Редклиффского колледжа. Девушки взвизгивают от восторга, на патефоне кружится пластинка. На стенах вкривь и вкось висят картины, на них — море и корабли. Повсюду кружки пива. Ботинки валяются на полу, все ходят в одних носках, ковры скатаны в рулоны. И лестница, ведущая куда-то во тьму, туда, куда не дотягивается даже воображение Дэвида.

Парень, открывший дверь, гораздо больше заинтересовался Гилбертом. Он явно принял его за полицейского или университетское начальство. Стал качать права, рассказывать, что всякий раз, как они соберутся оттянуться, обязательно находится кто-нибудь, кому это не по душе. И что, разве уже запрещено звать людей в гости? Тут Дэвид очнулся и ушел. Гилберт последовал за ним, будто привязанный за веревочку, а парень замолчал посреди предложения и завершил свою гневную тираду выкриком: «Вот так-то вот!»

Если бы не математика, Дэвид вообще бы не выжил. Математика давалась ему легко, ее ясность завораживала и успокаивала. К тому же все остальные ребята в математической группе тоже были немножко «того». Дэвид быстро убедился, что до наиболее выдающихся университетских придурков ему еще далеко. Оказалось, Дэвид не один тут такой маленький. На «введении в высшую геометрию» был мальчик, которого, как ни странно, звали Гилберт (не родственник). Мальчик этот чудовищно шепелявил и жил дома в Ньютоне с родителями. Каждое утро он добирался до университета на автобусе. На «теории потенциала» был паренек с набрякшими веками за толстенными стеклами очков. У него, похоже, вообще никого знакомых не было. Они с Дэвидом кружили друг вокруг друга целый семестр, и в апреле наконец состоялось их формальное знакомство. Паренек уселся рядом с Дэвидом и протянул ему пакетик с арахисом. Звали паренька Тони.