Читать книгу "Джеймс Миранда Барри - Патрисия Данкер"

Приглушенный грохот и дребезжание проезжающих кебов не позволяет тишине стать невыносимой. Но густая духота загроможденных комнат старухи щекочет мне горло. Я потерял нить. Какая разница, была ли когда-то моя мать любовницей собственного брата? Страстное напряжение между ними – их дело, их жизнь. Мэри-Энн была не из тех женщин, которых можно соблазнить или принудить. Даже если речь о таком монстре, как Джеймс Барри. Она не страдала от бессилия. Если она позировала обнаженной в его мастерской, значит, так она хотела. Если она лежала под ним, когда они были молоды, чтобы втянуть его снова во влажно-зеленый мир их общего детства, – значит, именно этого она жаждала.

Луиза права. Я врач. Мне приходилось видеть много ужасного. Я видел, как человеческие жизни походя перемалывались и отбрасывались прочь. Я видел бесконечный тягостный гнет бедности и болезней. Я видел, как люди набрасывались на собственных детей, подобно Сатурну взалкав их съежившейся, жалкой плоти. Но моя мать любила своего брата непростой и скрытной любовью. Он ее злил, но она никогда его не боялась. Она его не бросила. Она не была его жертвой.

Луиза открывает рот и тихонько булькает. Она заснула посреди собственного повествования.

Я тихо поднимаюсь, беру Психею в охапку и на цыпочках выхожу. Служанка в тревоге ждет у дверей. Я оставляю записку на обороте своей визитки, уверяя Луизу, что непременно снова приду назавтра, что я не обижен и не расстроен ее историями и что сохраню все рассказанное в священной тайне. Возможно, она благополучно забудет, что рассказала что-либо важное или опасное, и прошлое упокоится, подобно стареющей могиле, в которой под сенью лишайников и опавших листьев мирно дремлют любовники.

Я выхожу в жуткую влажную стужу февральского лондонского дня. Тускнеющий свет мерцает в лужах грязи, которая засыхает мелкими пятнышками на моих брюках. Психея скулит и требует, чтобы я нес ее под пальто. Мы идем по Гайд-парку мимо особняков Мейфэра, и влага собирается каплями на полях моей шляпы.

Алиса ждет меня в полном боевом обмундировании, сверкая, как новогодняя елка. На ней – набор дорогих безделушек, которыми Адольфус украшал ее на протяжении многих лет. Щеки ее покраснели, черные глаза мечут молнии. Я уверен, что она пила.

– Ну и что поведала старая карга?

– Алиса, придержи язык.

Она вспыхивает.

Я валюсь в ближайшее кресло, Психея взлетает мне на колени. Я смотрю на голую задницу Помоны, чье одеяние уже схватил Вертумн. Я вижу картину сквозь раскрытую дверь. Гобелен висит на лестнице. Потом я вижу картину Джеймса Барри на тот же сюжет – яблоки из корзины, собранные нимфой, рассыпаны по неуместному мраморному полу неоклассицистского здания. Я помню лицо женщины – лицо моей матери – ее рот раскрыт в страхе, а сатир расплылся в предательской, сладострастной ухмылке. И еще я вижу гримасу старческого вожделения, злую карикатуру на богатого друга и покровителя, которую Джеймс Барри вставил в картину. Старый козел, бросающийся на юную плоть. Возраст не помеха для секса, мое дорогое дитя. Мужчины никогда не покидают спальню. И женщины не стали бы, если бы у них был выбор. Но откуда мне знать, верна ли эта версия? Джеймс Барри никогда не изображал реальность. Он изображал собственную ревнивую жажду мести. И все же… я тону в кресле, и неотступные образы не дают мне покоя. Я не могу нащупать истину. Но мне не удается убедить себя, что все имеет хоть какое-то значение, как бы ни смущали меня воспоминания. Они умерли, умерли, умерли несколько десятков лет назад. Мне за шестьдесят, и я только что прошагал две мили под холодным весенним ветром.

– Она что-то говорила про деньги? В этом все дело? – предсказуемо интересуется Алиса.

– Нет, нет, совсем нет. Она хотела поговорить о прошлом. Она хотела сообщить мне список любовников моей матери.

– А, любовников! – Алиса немного скучнеет, но все же занимает боевые позиции на коврике у камина. – А она сказала, кто из них твой отец? Мы на кухне постоянно об этом судачили. У кухарки едва ли не все варианты были расписаны на грифельной доске. Но ты нас сбивал с толку. Ты умудрился быть похожим на всех троих.

– В самом деле? На всех троих?

– Ты до сих пор на них похож. Ты рыжий карлик, как Барри. При этом сидишь с прямой спиной, задрав подбородок, в точности как генерал, – ты унаследовал все его командирские ухватки. Но к тому же у тебя нежный рот и улыбка Дэвида Эрскина. Твои лучшие черты! Они до сих пор очаровательны.

У меня нет ключа к прошлому.

Она подходит и целует меня долгим, жарким поцелуем. Я чувствую в ее дыхании корицу и алкоголь.

– Прощен ли я за то, что остался с Луизой? Несмотря на то, что она отказалась тебя принять?

Алиса кивает.

– Ты пила?

Она снова бесстыдно кивает и улыбается.

– Сколько стаканов?

Поднимаются два пальца.

– Всего два? Портвейна? Моего лучшего? И ты сделала из него глинтвейн! Алиса, это преступление. Для глинтвейна я держу второсортный портвейн.

Она громко смеется и звенит ключами от дома на поясе, в точности как Мэри-Энн когда-то.

– Слушай, Джеймс, я прекрасно знала, что скажет старая ведьма. И кому какое дело до отцов. Если у человека есть финансовая опора. У тебя она была, Джеймс. У тебя было столько отцов, что ты мог жить припеваючи всю жизнь. И прелестная мать, которая одарила тебя своим французским акцентом и руками хирурга.

* * *

Луиза умерла мирно год спустя. Я бывал у нее регулярно, и шел за гробом до могилы в толпе младших Эрскинов, которым казался таким же осколком прошлого, как их тетушка. Луиза оставила мне приличную сумму, с отдельным указанием не показывать ни пенни «ненасытной гарпии». Алиса радовалась деньгам, а я не стал разглашать последнюю волю покойной. Посещения Луизы оказались более сложным делом, чем я ожидал, потому что Алиса неизменно дулась перед моим уходом. Она так и не смирилась с тем, что старая аристократка отказалась принять судомойку, выбившуюся в люди. Луиза когда-то вычесывала вшей из Алисиных волос, сидя на заднем крыльце, много-много лет назад, и Алисе казалось, что это воспоминание должно затмевать все остальное. В конце концов, она была членом семьи. Луиза смотрела на дело несколько иначе. Она не могла слышать Алисиного имени и говорила, что именно из-за нее перестала ходить в театр. Я противился попыткам Алисы восстановить свой статус, считая, что пожилая леди девяноста трех лет заслужила право умереть, не поступившись предрассудками. Алиса не могла с этим смириться, и мы время от времени ссорились, кружась на одном и том же месте и не достигая никакого результата.

Удивительно, как часто мы ссорились. Если бы я ждал спокойной и размеренной жизни с Алисой Джонс, меня бы постигло жестокое разочарование. Алиса не хотела становиться благодушной пожилой леди. Она любила скандалы и интриги. Она продолжала общаться со всеми своими театральными дружками и часто давала шумные ужины, после которых я нередко находил нескольких перепачканных и храпящих гостей на диванах внизу; однажды даже на подушках за креслом в утренней гостиной. Джесси накрыла на стол, не разбудив беднягу; ей пришлось перешагивать через его сапоги, чтобы прибрать мусор, оставшийся с вечера. Уютно устроившийся вчерашний гость походил на солдата, павшего в битве за наслаждение и погребенного там, где пал.