Читать книгу "Конфуций - Владимир Малявин"

«Дом Инь основывался на обычаях дома Ся, а что он в них выпустил и что к ним прибавил – про то знать можно. Дом Чжоу основывался на обрядах Инь, а что он выпустил в них и что к ним прибавил – про то знать можно. Стало быть, и о том, что последует за Чжоу, даже через сотню поколений, тоже можно знать».

Какое необычное для далекого времени трезвое и осмысленное отношение к истории, какая твердая вера в возможности человеческого познания – не менее редкая, чем в наши дни! Но чем больше дорожит Конфуций свидетельствами глубокой старины, тем острее ощущает он ограниченность собственных знаний, тем глубже и ненасытнее в нем жажда узнавания. Конфуций – прирожденный ученый еще и в том, что постоянно ощущает себя стоящим на передовой линии знания, лицом к лицу с бездной незнаемого.

«Я могу говорить об обрядах Ся, – заявлял Конфуций ученикам, – но в царстве Ци не хватает необходимых свидетельств (тут надо заметить, что правители Ци вели свое происхождение от царей Ся). Я могу говорить об обрядах дома Инь, но в царстве Сун (где правили потомки иньских царей) тоже нет всех нужных свидетельств. А все потому, что недостаточно записей и знающих людей. Поэтому я не всегда могу досконально обосновать свою точку зрения…»

Обратим внимание, что Учитель Кун ищет знание о прошлом в текстах, в письменной традиции, которая всегда выходит за рамки живой памяти людей, принадлежит миру, так сказать, запамятованного. Вместе со знаками, таящими нетленный смысл, он ценит древние предметы – этих вестников того же запамятованного мира, где человеческое сознание обретает непроницаемость вещи, кристаллизуется в неизменных устоях народного быта. Как это непохоже на представления об истории историков античной Европы, которые считали безусловно заслуживающими доверия лишь рассказы о событиях, еще хранимых в памяти живых людей. Историки Древней Греции как бы психологизируют историю, возводят ее к субъективному восприятию людей. Для Конфуция история – реальность сверхличная, постигаемая преображенным, просветленным сознанием; она принадлежит области заповедного смысла.

Естественно, Конфуция интересовали первым делом ритуалы предшествующих династий, и, как видно, долгие годы странствий не прошли для него даром: он смог ознакомиться с церемониями, принятыми при дворах разных царств. Его эрудиция архивиста и его вера в человеческую культуру позволили ему прийти к поразительно смелому для тех времен выводу: человеческое общество последовательно развивается и совершенствуется! «Культура Чжоу наиболее богата, потому что она наследовала двум предыдущим династиям, – объявил как-то Конфуций ученикам и добавил: – Я следую Чжоу!» Так что, как видим, «любовь к древности» отнюдь не сделала Учителя Куна ретроградом и тем более фантазером, любящим только свою придуманную архаику. Обращаясь к прошлому в поисках примера для себя, Конфуций здравомысленно принимал то, что предлагала ему сама жизнь, и в поверхности народного быта искал глубинный, «древний» смысл вещей. У него были, правда, и другие суждения о человеческой истории. Однажды он сказал Янь Юаню, что для того, чтобы достичь порядка в государстве, нужно принять календарь династии Ся, ездить в колесницах династии Инь, носить ритуальную шапку Чжоу, слушать музыку в стиле Шао, изобретенную мудрым царем Шунем, и запретить соблазнительную музыку в новом вкусе. Этот рассказ кажется немного надуманным и, вероятно, не слишком заслуживает доверия. Но само стремление свести действительность к символическим образам и всяческим «показательным примерам», несомненно, глубоко проникло в конфуцианскую мысль. Не менее примечательно и то, что Конфуций составляет некий собирательный образ идеального ритуала, выбирая лучшие достижения всех династий.

Где ритуалы, там и музыка: всю свою жизнь Конфуций внимательно изучал музыкальное наследие прошлого. А положение дел с музыкальным искусством даже при дворе Лу в его времена, по-видимому, оставляло желать лучшего. С гордостью говорил Учитель о том, что после возвращения на родину он привел в порядок придворную музыку Лу, восстановив уже забытые мелодии торжественных гимнов. Конечно, он не уставал напоминать своим ученикам о том, что музыка – дело государственной важности, ибо в ней воплощается вселенская гармония. Поэтому музыка должна быть не просто красивой, но первым делом «правильной» и «хорошей». С негодованием отвергал он «порочные напевы царства Чжэн», возбуждающие низменные чувства. Для него «правильная» музыка была вестником «срединного пути» – музыкальностью самой жизни, обладающей своей мерой и ритмом, некой внутренней завершенностью. Известен его отзыв о дворцовой музыке родного царства, который гласит: «О музыке вот что можно знать: вначале звучит она как бы слитно, потом достигает могучего и чистого согласия и медленно замирает в конце…» Отзыв, лишенный, возможно, блеска, но принадлежащий, без сомнения, знатоку.

Музыкальные изыскания Конфуция неотделимы от работы над сводом церемониальных гимнов и народных песен, который был, как мы уже знаем, главным источником лирического вдохновения, а равно и политического остроумия тогдашних ученых мужей. Этому канону Учитель Кун всегда придавал особое значение, и тех, кто не знал его наизусть, чуть ли не в глаза называл неучами и тупицами. Он отредактировал тексты песен, подобрал к ним мелодии и часто показывал ученикам, как их следует петь. Конечно, занимался он и толкованием их смысла, выискивая в них, как нетрудно догадаться, подтверждения своим мыслям. К примеру, он говорил о самом первом гимне этого канона, что в нем есть «радость без распущенности и печаль, не повергающая в отчаяние», и эта оценка выглядит как иллюстрация Конфуциева идеала «срединного пути» – мудрой уравновешенности переживаний. В славословиях торжественных гимнов и в лирике безыскусных народных песен Учитель Кун неизменно подмечал какой-нибудь назидательный или политический подтекст. Верный своей привычке превращать образы в символы всеобщего и вечного, он искал в песнях одно главенствующее настроение, одно всеобъятное чувство. Он говорил о том, что смысл всей «Книги Песен» выразился в одной-единственной песенной строке, которая гласит: «Не отклоняйся от правильного пути». Столь отвлеченные оценки могут показаться слишком произвольными, а иногда просто банальными, но именно они заложили основы комментаторской традиции конфуцианства, задали тон всему мироощущению позднейших поколений ученых людей Китая. С них началась жизнь символического тела традиции, сотканного из иносказаний и цитат, словесных клише и идиом – всей той игры смысла, которым оправдывалось существование конфуцианской словесности и всей конфуцианской культуры. И если не столько Конфуций оправдывал символизм культуры, сколько, напротив, законы символического языка культуры создали первого учителя Китая, то в своих толкованиях «Книги Песен» Конфуций был даже в большей степени образцом для подражания, чем в своей нравственной проповеди. Ибо моральные ценности могут быть неверно поняты, искажены и даже забыты, текст же служит неиссякаемым источником порождения смысла. И этот предположительный, дословесный прототекст, эта смысловая матрица языка вновь и вновь воспроизводит культуру.

Еще известно, что Конфуций изучал знаменитую «Книгу Перемен» – загадочную гадательную книгу и авторитетнейший китайский канон. Ядро «Книги Перемен» составляют шестьдесят четыре графические фигуры, так называемые гексаграммы, представляющие собой сочетания шести черт двух видов: сплошной и прерывистой. Первая символизирует мужское, светлое, деятельное начало мироздания, вторая – начало женское, темное, пассивное. Считалось, что всеми возможными комбинациями этих черт, каковых как раз и насчитывалось в общей сложности шестьдесят четыре, исчерпывается и все разнообразие ситуаций в мире. И гексаграммы в целом, и все их многочисленные элементы являли собой все те же символические типы вещей, знаки творческих метаморфоз, из которых складывалось все здание китайской традиции. Гадания по «Книге Перемен» должны были дать ответ на вопрос, как нужно поступать в той или иной обстановке, а ведь именно это более всего занимало Учителя Куна, считавшего истинной мудростью только «следование обстоятельствам». Гадали древние китайцы обычно по палочкам, выделанным из стебля тысячелистника, вырывая непроизвольным движением руки часть палочек из общей связки, а потом путем сложных расчетов составляя соответствующую гексаграмму. Не молитва, не откровение, а именно гадание стоит в центре китайской традиции. Ибо идею личностного бога или даже противостояния мира богов и мира людей китайцам заменяла идея преемственности Человека и Неба, цивилизации и хаоса. В китайской картине мира человеческий язык понятий как бы растворяется в «небесном узоре» образов-типов, соскальзывает в прото-язык Хаоса, а тот, в свою очередь, теряется (но и находит завершение) во всеобъятной Пустоте. Но и сама пустота, не имея «ничего своего», непрерывно «самоопустошаясь», возвращается в мир во всем изобилии природной жизни, в полноте естественных свойств каждой вещи. В этом вечном круговороте бытия мудростью является знание пути метаморфоз, и мудрость эта может быть выражена только символически.