Читать книгу "Литература как социальный институт: Сборник работ - Борис Владимирович Дубин"

и, соответственно, использование одного, более общего семантического контекста для указания на функциональность по отношению к нему другого обусловлены произвольным изменением направления исследовательского анализа, т. е. изменением самой проблематики, логически никак не детерминированным. Однако этот субъективный «произвол» исследователя определен наличными культурными формами: как набор компонентов каждого задаваемого ряда (или системы), так и их соотнесенность (рядоположенность, «ближайший» литературный или социальный ряд) определяются «естественными» и анонимными нормами «здравого смысла». Так, Тынянов в принципе не отвергает обычных литературных маркировок типа «жанр», «стиль», «ритм», «роман» и проч., хотя и не дает им содержательной интерпретации. Это позволяет ему характеризовать свою работу все же как литературоведческую, а, скажем, не культурологическую (как у О. М. Фрейденберг) и тем самым в методических правилах удерживать единство и статус литературоведения как дисциплины. Оригинальность его обращения с этими категориями заключается в их историзации. Однако то, в чем Тынянов видел способ объяснения эволюции литературных явлений, есть лишь факт проявления эволюционирования, а не источник или механизм эволюции. Он предполагал найти во внешнем по отношению к определенному ряду или системе контексте значений (которому так же методически вменяется в свою очередь признак системности) как условия функциональности (взаимосвязи значений), так и сам источник изменений (приписывания одному из этих элементов свойств причинности), что методически невозможно. Другими словами, Тынянов соединяет два различных способа объяснения: системно-функциональный и причинный, объединяя их в требовании эволюционного подхода. Отсутствие теории литературы как социального института и как культурной системы (как, впрочем, и элиминирование самого понятия культуры – хотя бы в форме философии культуры) препятствовало установлению причинных связей, основанных на генерализующей дескрипции. (В этом смысле была справедливой критика тыняновской концепции эволюции М. М. Бахтиным[233].) Неэксплицированное соединение двух различных подходов вело к трактовке эволюции как «скачка», «смещения», «мутации» и возвращало исследователя к обнаружению этих феноменов «как бы» в самом историческом материале. Эмпирической легитимацией этого обращения к истории служили субъективные свидетельства самих современников, так или иначе реагировавших на историческое изменение. А это значило, что история литературы намечалась в своем специфическом аспекте: в поле внимания исследователя оказывались именно те группы, которые, как и исследователь, осознают свою ситуацию как проблематическую, – «архаисты» или «новаторы».

Сознательно упрощая положение, мы можем сказать, что теоретический язык и системно-функциональные аналогии, в том числе биологические и лингвистические, использовались Тыняновым не столько как последовательное, генерализующее описание и конструирование общего литературного процесса, сколько как методическое средство дистанцирования от априорных, рутинных представлений о литературе. В этой своей пропедевтической функции они явились предпосылкой эмпирической работы Тынянова как историка.

Их методологическое значение, в той мере, в какой это видно из конкретной работы Тынянова, заключалось в том, что они чисто регулятивно указывали на выход за пределы генерализуемой единицы анализа – конструкции, приема, заставляя искать в «ближайшем» ряду основания ее объяснения. Понятно, что под «ближайшим» (поскольку теоретически не определенными остаются основания объясняющей процедуры) дóлжно понимать общепринятые нормы организации культурного материала через членение и иерархизацию его с помощью подобных пространственных метафор. (См. аналогичный ход при использовании принципов временнóй организации культурных значений – метафор «старших» и «младших» литературных направлений и т. д.) В некоторых случаях Тынянов демонстрирует понятийно никак не обосновываемую и методологически не отрефлексированную, не объясняемую переводимость одного типа метафор на другую: так, в «Литературном факте» уравниваются метафоры «центра и периферии» литературы и «старшего и младшего» (ПИЛК, с. 257–258). Отсутствие теоретической эксплицированности вообще нередко компенсируется в науке обращением к такого рода символическим классификациям и эвристическим аналогиям обыденного опыта. Их суггестивность и как бы объясняющий потенциал оказываются чрезвычайно велики именно в силу того, что они представляют фундаментальные принципы организации культуры.

Результативность и продуктивность использования подобных метафорических конструкций определяются возможностью с их помощью ухватывать эмпирический материал истории, т. е. наполнять их семантикой, актуальной в языке современников. Понятно, что фондом подобных смысловых образований будет для Тынянова «речевая деятельность», которая методологически и предметно играет для него роль, схожую с аналитически конструируемым понятием «культура» (используемым в истории, социологии, культурологии в безоценочном смысле: как потенциальный ресурс, т. е. агрегация или система генерализованных значений, из которых реконструируется смысловая структура социального взаимодействия). Аналогичную роль объясняющего основания, но только на этот раз для смены конструктивного принципа, играет идея «литературного быта» (характерно, что он, «быт», опять-таки «соотнесен с литературой прежде всего своей речевой стороной») (ПИЛК, с. 278).

Тем самым ценностные ограничения теоретической работы вновь предопределяли обращение к «самому» историческому материалу, причем в последнем отбирались именно те факты, в которых социальные (актуальное действие) и культурные (потенциальный ресурс смысловых, мотивационных, значений действия) аспекты не разведены. Так, для иллюстрации категории «литературный быт» используются такие ситуации литературного взаимодействия, которые в принципе ограничены непосредственными контактами участников. Ролевыми компонентами партнеров здесь и исчерпывается литературная культура. И, напротив, в таких культурных формах, как шарада, буриме, эпистола и т. п., легко усматриваются их социальное авторство и адресация. («Факт быта оживает своей конструктивной стороной» (ПИЛК, с. 268).)

В строгом смысле подобные формы работы, в противоречии с выдвинутыми системно-функциональными предпосылками, характеризуют сравнительно-типологические методы историка. Причем по своему логическому смыслу содержательные образования и конструкции, выражаемые основными понятиями Тынянова, являются так называемыми «акаузальными идеальными типами».

Таким образом, концептуальная и понятийная аморфность теоретических построений Тынянова обусловила блокировку воспроизводства группы в иной обстановке, при новых определениях литературной и социально-культурной ситуации учениками основателей ОПОЯЗа. То есть изменение одного из двух компонентов конструкции группы (а ими являются символическое значение теории как основа групповой солидарности и согласованное определение текущей ситуации как предпосылка методологических проекций на историю) повлекло за собой – при недостаточной разработанности второго компонента – растворение группы как исследовательского целого. Можно думать, что этими же обстоятельствами определились затруднения и особенности последующей рецепции теоретических идей Тынянова, их конвергенция с противоположными по сути подходами.

Если говорить о развертывании системно-функциональных постулатов Тынянова и ОПОЯЗа, то, как показывает логика развития научного знания, в сходных ситуациях другие дисциплины, получавшие аналогичный импульс и так же ориентировавшиеся на биологию и лингвистику, как, например, социология или культурантропология, искали выхода во введении общих рамок анализа. Ими служили системы социального взаимодействия, опосредованного символическими образцами. Эти системы аналитически интерпретировались как иерархия подсистем. Предметное же видение при этом формулировалось в терминах социального равновесия, которое обеспечивается механизмами символического обмена, солидарности и т. п. Теоретический интерес исследователя, методически эксплицированный в саморефлексии социолога (содержательные проблемы процессов рационализации), задал ось отбора и организации исторического материала и определил набор типологических категорий (эволюционных универсалий) для фиксации динамических аспектов системы. Характерно в этой связи, что системные лингвистические идеи Р. О. Якобсона были помещены основоположником структурного функционализма в социологии Т. Парсонсом в общую рамку систем социального действия и позволили ему содержательно интерпретировать язык как общественное средство символического обмена, по аналогии с деньгами, властью, аффектом и т. п.

Поиски пределов релятивизации литературного материала логически вели Тынянова и других к выявлению тех моментов текста и социальной среды, которые позволяют удерживать динамическое единство произведения и литературного процесса. Они усматривались в коммуникативных особенностях текста, дающих возможность выстроить систему опосредований между автором и публикой. К этому вели некоторые аспекты интерпретации «литературного быта», «литературной личности», «легенды», «поэтов с биографией», «псевдонима» и т. п., указывающие на значимость фигуры читателя. «Когда литературе трудно, начинают говорить о читателе… читатель, введенный в литературу, оказывается тем литературным двигателем, которого только и недоставало, чтобы сдвинуть слово с мертвой точки. Это – как бы “мотивировка” для выхода из тупиков. И такой “внутренний” расчет на читателя помогает в периоды кризиса (Некрасов)» (ПИЛК, с. 170). Эти идеи, развитые впоследствии (через посредство Пражского лингвистического