Читать книгу "Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского - Наталия Таньшина"

В 1833 г. заключение Ункяр-Искелессийского договора, как уже отмечалось, вызвало резкое противодействие Англии и Франции; английский и французский флот демонстративно заняли позиции у берегов Османской империи. Несмотря на то что это вызвало озабоченность российской дипломатии, Николай, подчеркивая, что Россию не сломить, в письме к И.Ф. Паскевичу писал: «…разве забыли, с чем пришел и с чем ушел Наполеон?»[951]

Императрица Александра Федоровна, бывшая прусская принцесса, имела все основания лично ненавидеть Наполеона. Фрейлина императрицы А.О. Смирнова-Россет писала, что государыня «ненавидит, когда говорят о Наполеоне; относительно него у нее остались самые ужасные воспоминания»[952]. Императрица живо помнила свое пребывание в Мемеле, когда по бедности не могли топить старого замка, а она должна была носить всю зиму летние ситцевые платья, старую соломенную шляпу и красный платок; под ноги детям и в их кровати клали горячие кирпичи. Она, как и ее брат Вильгельм, сохранила культ матери и знала, как ужасно обошелся с ней Наполеон и что делали войска в Берлине и Кенигсберге.

Николай, уважительно отзываясь о Наполеоне, в то же время видел его просчеты и недостатки. По словам Смирновой-Россет, в разговоре он якобы однажды сказал: «Он не Карл Великий, не Александр Великий, не Карл Пятый… У Наполеона в победах не было ни рыцарства, ни великодушия. У него были дурные манеры; он был высокомерен и фамильярен, а его генералы во всем подражали ему». Считая Талейрана самым «несимпатичным» из наполеоновского окружения – Талейран «очень рано предал Наполеона»[953], царь отмечал: «Во всяком случае, Наполеон был гениален, а Талейран только хитер и умен»[954].

Формирование Николаем культа победы над Наполеоном вполне сочеталось с культом самого Наполеона, причем не только во Франции, но и в России[955]. Если в народной среде сохранялось явное отвращение к завоевателю и французам в целом[956], то в высших слоях этого не наблюдалось. Например, Проспер де Барант, изучая настроения придворного общества, писал: «Бутики и салоны наполнились портретами Наполеона, гравюрами с изображениями его сражений, всем тем, что связано с его именем. Культ его гения находит здесь еще больше почитателей, чем во Франции. Начиная с императора и заканчивая простым офицером, о нем говорят только с восхищением. Я еще не встречал здесь литографии Людовика XVIII или Карла Х, и никто мне даже не упоминал о них. Когда я выразил удивление по этому поводу, мне ответили, что отношения между Францией и Россией были особенно тесными во времена империи; что тогда русские были приняты и обласканы в Париже, что двор Наполеона был военным, все на лошадях, тогда как Людовик XVIII начал с того, что повел себя по отношению к императору Александру в самой шокирующей манере, не выражая ему никакой признательности; что русских в Париже стали плохо принимать, они не могли установить никаких связей с прежними политиками, а благородные люди Палаты были иных нравов и принадлежали к иной эпохе»[957].

О культе Наполеона в России писал и Ш. Сен-Жюльен: «Великий поверженный капитан не прекращает быть у русских предметом постоянного восхищения. Изображения Наполеона украшают их жилища. Их можно увидеть в самых роскошных дворцах и самых скромных избах (жилищах русских крестьян)»[958]. То есть Сен-Жюльен простодушно полагал, что культ Наполеона был распространен во всех слоях российского общества, даже в народе. Он писал: «…русский народ имеет врожденное чувство справедливости и чести. Русские бравые солдаты, а не разбойники. Они относятся к имени Наполеона с уважением»[959]. Мы читаем его весьма наивные рассуждения: «Нет ни одного ребенка в российской деревне, которому не было бы знакомо его имя. Память о французах 1812-го года без всякого привкуса горечи живет в душе этого замечательного народа»[960].

В своей работе Сен-Жюльен привел разговор с одним тверским купцом, спросившим его, что означает слово «камерад» (именно в таком варианте). Между ними состоялся диалог:

«– Вы хотите сказать «камарад», без сомнения? – Да, сударь, камерад, – повторил тот, настаивая на своем произношении.

Я был доволен его вопросом. – Почему вы задаете мне этот вопрос? – Потому что в 1812 году французские солдаты, расположившиеся у моего отца, сажали меня, тогда мальчика, на колени, и называли своим юным камарадом. – Какие воспоминания сохранили вы об этих французах? Ваши родители на них жаловались? – О, нет, сударь, это были хорошие и очень веселые люди, не причинившие нам никакого зла, напротив»[961].

Эта последняя фраза даже Сен-Жюльену показалась наивной[962].

По словам М. Кадо, Николай ощущал себя не только продолжателем дела Петра Великого; он хотел быть одновременно и Людовиком XIV, и Наполеоном. Все требования, связанные с легитимностью власти, он предъявлял исключительно Луи-Филиппу, а о Наполеоне думал как о старом русском генерале: «Он был самым достойным управлять Францией, следовательно, он был легитимным». Для императора Наполеон был «примером необходимой и энергичной власти, чтоб укротить неповиновение народов в нашем веке»[963]. По словам П. Бургоэна, непосредственно после Июльской революции Николай в разговоре с герцогом Мортемаром, послом Франции в России, указав на изображавшее Наполеона бронзовое пресс-папье, сказал ему: «Вот кто умел управлять вами»[964]. Мортемар, однако, на это заметил: «Ваше величество совершенно правы, он так хорошо управлял нами, что захватил с этим и всю Европу»[965].