Читать книгу "Загадки Петербурга II. Город трех революций - Елена Игнатова"

Людей заставали врасплох, вызывали в управление НКВД, иногда задерживали на несколько дней и выпускали с подпиской о невыезде, а при повторном вызове отбирали паспорт и вручали предписание выехать из Ленинграда в назначенное место. «Все эти несчастные были рассованы по медвежьим углам, а через два года первыми арестованы и почти все погибли в лагерях», — писал Анатолий Краснов-Левитин. Он запомнил толпы людей у Большого дома в начале 1935 года, «старую даму, лет за 70, видимо очень хорошего общества, которая еле двигалась… она громко жаловалась, что ей предложено ехать куда-то в Башкирию в течение 24 часов. Все улицы, прилегающие к Шпалерной, были наполнены такими же пожилыми людьми. С перевернутыми лицами, с прекрасными манерами, нагруженных вещами». В приемной Большого дома стояла толпа, в ней выделялись бывшие офицеры, они «держались намеренно бодро и даже шутили, но и у них на лицах я видел ужас и безнадежность», продолжает Краснов-Левитин. Пожилая женщина громко спрашивала: «Ну, пусть мы, но за что же наших детей, внуков? Что же, это месть до десятого колена, что ли?»

Весной 1935 года Ахматова гостила в Москве, и однажды, вспоминала Н. Я. Мандельштам, они вместе поехали на Павелецкий вокзал проводить высланную из Ленинграда знакомую Анны Андреевны. «На вокзале нас встретила обычная картина — ступить некуда… но люди сидели не на мешках, а на довольно приличных чемоданах и сундучках, еще пестревших старыми заграничными наклейками. Пока мы пробивались на платформу, нас все время останавливали какие-то знакомые старухи — внучки декабристов, бывшие дамы, просто женщины». «Я не знала, что у меня столько знакомых дворян», — сказала Ахматова.

Бо́льшая часть выселенных принадлежала к петербургской интеллигенции, и, казалось, душа Петербурга отлетела вместе с изгнанниками, а они, рассеянные по чужбине, тосковали по своему городу, как по земле обетованной. «Я познакомился здесь со многими Ленинградцами [орфография автора]; среди них немало симпатичных людей, в том числе мой племянник с женой. Все мы очень тоскуем по Родине и рвемся домой», — писал осенью 1935 года из Оренбурга в Париж Николай Владимирович Линдстрем. Его, 70-летнего старика, выслали в «кировском потоке». В ссылке Линдстрем почти ослеп, жестоко бедствовал и голодал, а знакомые Ленинградцы не могли помочь, потому что ссыльных нигде не брали на работу. Он сетовал на грубость и невежество местных жителей, на дикость детей; «тоскливо здесь по вечерам, когда все кругом темно и выходить опасно из боязни, что отнимут одежду, что здесь случается часто», — писал он друзьям 20 декабря 1936 года. Это было его последнее письмо, дальнейшая судьба Н. В. Линдстрема неизвестна: был ли он расстрелян за «связь с заграницей» или просто умер от лишений и голода? В его письмах часто повторялось: «Надеюсь на скорую смерть, которая освободит меня от тяжкой жизни», «скорее бы меня Бог прибрал», и его желание исполнилось… Массовое выселение горожан проходило под лозунгом «В городе Ленина имеют право жить только настоящие пролетарии», и многим это казалось справедливым. Нередко можно было услышать: «Пусть их выселяют, может, рабочим скорее квартиры дадут», но в планы властей не входило намерение осчастливить квартирами ленинградских рабочих.

Ленинград второй половины 30-х годов

«Цивилизованные европейцы» де Кюстин и Селин о России. «Новый ренессанс». Демократическая Конституция. Чем провинился Генрих Ягода? Свободный человек Юрьев. Молодежные кружки и тайные организации. В начале 1937 года. План и график «большого террора». Время, назад! Обыденная жизнь на фоне страха. Запредельный мир. Советско-финляндская война. «Бог хранит все»

К ленинградскому писателю Алексею Толстому пришел «переводчик Н. Говорит: „Что за страна, что за люди! Ехал в трамвае — унылые, испуганные физиономии, ни шутки, ни смеха, ни веселого слова“. — „Не знаю, — отвечает Алекс. Ник. — Не замечал. Наоборот, всегда видел веселые, довольные лица, смех, улыбки, оживление“. Помолчал и добавил: — „Так и передайте“». Этот диалог середины 30-х годов сохранился в записи Леонида Пантелеева. Толстой, конечно, лукавил, но в словах переводчика-иностранца тоже не было правды. Сказанное им перекликается с посвященными Ленинграду фрагментами сочинения французского писателя Луи-Фердинанда Селина «Безделицы для погрома». Селин побывал в Ленинграде в сентябре 1936 года и написал о своих впечатлениях: у власти в СССР жестокие и циничные коммунисты-евреи, а порабощенный ими народ — «безумная орда… гнусное, огромное, липкое, рыгающее и урчащее скопление нищих… обитателей помоек». Они готовы по приказу вождей хлынуть в Европу, а до той поры Ленинград — огромная казарма «резервистов», где обитает «целая армия доведенных до отчаяния подонков… Надвигающаяся катастрофа». Действительно, многим из тех, кто шагал по ленинградским улицам в сентябре 1936 года, предстояло с боями пройти пол-Европы, тут Селин не ошибся. Правда и то, что примкнувшему к нацистам Селину это будет не в радость, после победы над фашизмом он едва избежит во Франции смертной казни.

За брезгливым высокомерием Селина почти невозможно разглядеть реальные черты Ленинграда 1936 года, и не стоило бы упоминать о нем, если бы не поразительное сходство этого сочинения с памфлетом «Россия в 1839 году» Астольфа де Кюстина. Французских авторов разделяло столетие, за которое столь многое изменилось в стране и городе, о котором они писали, но идея у них одна: «Россия — империя зла». Селин описывал разрушающийся, погибающий город («Старые, гигантские, морщинистые, полуразвалившиеся, осыпающиеся тени великого прошлого… в них полно крыс»), но, по утверждению де Кюстина, Петербург погиб еще в его времена: «…портики, фундаменты коих почти исчезают под водой; площади, украшенные колоннами, которые теряются среди окружающих их пустынных пространств». Селину, с его крысами в развалинах, далеко до предшественника, сообщавшего, что зимой на островах Петербурга царствуют волки, но оба автора единодушны в том, что у города нет оснований гордиться красотой и памятниками культуры. «Слишком прославленная статуя Петра Великого… произвела на меня исключительно неприятное впечатление», — писал Кюстин, а Селину знаменитые музеи Ленинграда напомнили «склад бракованных, непригодных к употреблению товаров». Расстрел царской семьи в подвале, по его мнению, прежде всего «проявление дурного вкуса»; очевидно, публичная казнь французских короля и королевы больше соответствовала его утонченному вкусу.

«Я не осуждаю русских за то, каковы они, но я порицаю в них притязание казаться теми же, что и мы… — писал де Кюстин. — Невольно приходит на мысль, что эти люди потеряны для первобытного состояния и непригодны для цивилизации». Европейцы, по его словам, как правило, руководствовались заботой о благе человечества — очевидно, именно эта забота привела армии Наполеона в Россию. Полемизировать с де Кюстином, написавшим памфлет по заказу правительства короля Луи-Филиппа, бессмысленно, поэтому просто послушаем его: русских нельзя считать полноценными людьми, у них нет самобытной культуры, понятий о человеческом достоинстве и чести, о семейных традициях, а их религия, в сущности, язычество; эти полулюди лживы, бездушны, большинство их уродливо, и даже зубы у них имеют «форму зубов тигра или зубьев пилы»! Изображенные де Кюстином существа мало чем отличаются от «грязных подонков» Селина, и он, несомненно, мог повторить за предшественником: «Мне становятся ненавистными и страна, и правительство, и весь народ, и я испытываю неописуемое отвращение и мечтаю лишь о том, чтобы скорее отсюда уехать». Что же, жанр памфлета никогда не отличался корректностью, однако рассуждения о «полулюдях» и низшей расе далеко выходят за рамки литературы. Оба автора утверждали, что судят о России и русских с позиции цивилизованных европейцев; что же, такого рода «цивилизаторы» оставили следы на страницах нашей истории в качестве иноземных завоевателей, временщиков вроде Бирона, да и большевистских вождей, которые тоже считали себя цивилизаторами. Но вот что примечательно: едва памфлет де Кюстина стал известен в России, радикальные круги общества приняли его как «настоящую правду» о России, то есть люди, радевшие о благе народа, не отвергли пасквиля на свой народ. Напоследок заметим, что написанное де Кюстином и Селином преследовало цель создать отталкивающий образа врага и что сочинения такого рода, как правило, предвещали близость войны.