Читать книгу "Доля правды - Зигмунт Милошевский"

— Только кто бы подозревал труп? — Бася Соберай встала, надела на себя рубашку Шацкого и вытащила из сумки дамские сигареты.

— Ты куришь?

— Пачку в две недели. Скорее хобби, чем зависимость. Можно здесь или пойти на кухню?

Шацкий махнул рукой, поднялся с постели и потянулся за своими сигаретами. Закурил, горячий дым прошел в легкие, тело покрылось гусиной кожей; весна, похоже, и пришла, но ночи все еще были холодными. Чтоб согреться, он завернулся в одеяло и стал ходить по квартире.

— Конечно, никто не подозревает труп, — согласился прокурор. — Однако, если б не труп, дело оказалось бы проще пареной репы, потому что и в случае убийства Шиллера он также был бы самым главным подозреваемым. Оставалось обратиться к старому принципу Шерлока Холмса: если исключить все возможности, то оставшаяся, пусть даже самая невероятная, должна соответствовать действительности.

Соберай затянулась сигаретой.

— Почему мы этого не заметили? Ты, я, Вильчур.

— Работа иллюзиониста, — пожал плечами Шацкий. — Это, пожалуй, самая гениальная идея Будника. Ты ведь знаешь, на чем обычно держатся фокусы? На отвлечении внимания, правда? Когда одна рука тасует в воздухе две колоды карт или превращает горящую бумагу в голубя, у тебя нет ни времени, ни желания взглянуть, что же делает вторая. Ясно? А мы по разным причинам были идеальными зрителями для этого фокуса. Ты и Вильчур — вы настолько здешние, что для вас все имело слишком большое значение. Я настолько чужой, что не сумел отделить существенного от несущественного. Мы все время пялились на цилиндр и кролика. На полотна в костелах, цитаты из Библии, бочки, обнаженный труп, найденный там, где когда-то было еврейское кладбище. А менее броские вещи ускользали от нашего внимания.

— Это какие?

— Например, лёссовый песок под ногтями Будниковой. Если ты вытаскиваешь из кулака непонятный символ, то ногти тебя уже не интересуют. А если бы заинтересовали, тогда бы мы подумали о подземельях раньше. Или окровавленные ноги второй жертвы. Да еще и бочка. Ты все это видишь и не задаешь себе вопроса, почему у чиновника городского управления изувеченные, все в синяках, бесформенные стопы.

— Стопы бродяги…

— Вот именно. Все эти мелкие подробности с самого начала сидели во мне и порой напоминали о своем существовании, как и слова Клейноцкого, и слова твоего отца.

— Что все лгут?

— Не только, были и другие, не дающие покоя. Поначалу я думал, что речь идет о передаче ненависти из поколения в поколение — в контексте Вильчура это было бы естественным. Но твой отец говорил о жизни в маленьком городке, где сосед соседу в окно заглядывает, о том, что если жена наставит тебе рога, то потом в костеле приходится стоять рядом с ее любовником. Черт, этого Будника я все время держал где-то глубоко в мозгу, а он все время давал о себе знать, выскакивал наружу, но я его снова и снова сбрасывал в этот колодец, ибо такое решение казалось слишком нереальным. И только когда я всерьез задумался над этим, все встало на свои места. Возьми перевернутую букву на картине: раввин в Люблине сказал, что ни один еврей не допустит такой ошибки, так же как и мы никогда бы не написали «Б» с брюшком на левой стороне. Это не свидетельствует против Вильчура. Это свидетельствует против человека, который каждую минуту должен заглядывать в Википедию, чтоб согласовать мелочи. А Будник ориентировался «в меру», он ведь интересовался холстом, он был настолько в курсе всех антисемитских заскоков, что прекрасно знал, на каких струнах стоит тут поиграть.

Впрочем, это не единственная его ошибка. Он сунул в руку мертвой жены родло, поскольку в этом половодье желчи — и снова Клейноцкий кланяется — хотел любой ценой навредить Шиллеру, утопить его. Но он не подозревал, что, как только мы доберемся до Шиллера, мячик, как в пинг-понге, отскочит прямиком на его порог. А может, он полагал, что Шиллер, заботясь о добром имени своей пассии, не проговорится? Так или иначе, если б Шиллер не поехал в столицу, если б я допросил его днем раньше, он бы остался жив, а Будник неделю как сидел в каталажке.

Соберай погасила сигарету, и он счел, что она вернется под одеяло, но Бася принялась рыться в сумочке, вытащила телефон.

— Мужу звонишь?

— В «Модену» за пиццей. Две «романтики»? — она смешно захлопала ресницами.

Он охотно согласился и подождал, когда она сделает заказ, после чего заманил ее опять под одеяло. Но не для секса — просто хотелось прижаться и поболтать.

— А как с Вильчуром? — спросила она. — Что-то там темнят. В чем дело? Выпустили его все-таки или нет?

— Выпустили-выпустили. Сказал, что у него голубиное сердце, а потому не заявит о своем задержании в «Антиклеветническую лигу»[157]и не сделает из меня главного антисемита Польши. И только лишь потому, что все это за него сделает «Факт».

Она расхохоталась.

— До чего же мил наш инспектор. А он и в самом деле еврей?

— В самом деле. Впрочем, вся эта история правдива, с той лишь оговоркой, что Вильчур не знал о ней столько, сколько мы думали, например, не имел понятия, что Эльжбета была внучкой той несчастной акушерки, дочь которой испугалась бочки. Будник знал больше всех. Дело доктора Вайсброта и все, что произошло зимой сорок седьмого, было семейной тайной за семью печатями. О ней Будник узнал лишь только тогда, когда влюбился в девицу Шушкевич. Его отец, начальник тюрьмы, который не позволил Вайсброту принять роды у своей жены, перепуганный таким совпадением, перед смертью выложил сыну всю правду. Старик боялся проклятия, боялся, что все неслучайно, что это доктор Вайсброт взывает из гроба к справедливости.

— Что-то в этом есть, — прошептала Соберай. — В том, как переплелись эти судьбы. Жуть какая-то.

Шацкий вздрогнул. В таком ключе он об этом не думал, но Соберай была права. Кажется, что зависшее над Сандомежем проклятье, чтобы наконец-то исполнится, нашло применение и ему самому. Вспомнилась видеозапись с исчезающим в тумане евреем — это было единственное в их следствии, чего не удалось объяснить. Он намеревался оставить ее у себя — нет смысла, чтобы она фигурировала в материалах следствия.

Они помолчали, прильнув друг к другу, за окном часы на ратушной башне пробили одиннадцать. Он улыбнулся от мысли, что ему страшно нравится этот перезвон. И подумать только, еще недавно он его раздражал.

— Жаль только бродягу, — вздохнула она, погрустнев, и еще сильнее прильнула к Шацкому. — Его-то, насколько я понимаю, никто не предавал проклятию.

— Видимо, нет, но точно мы об этом пока ничего не знаем.

— Господи, мне, конечно, не стоит это повторять, чтобы тебя не раздавила гордыня, но ты просто гений криминалистики.

Он пожал плечами, хотя комплимент пришелся по душе.