Читать книгу "Умереть в Париже. Избранное - Кодзиро Сэридзава"

Налюбовавшись прекрасными видами, все обитатели нашего домика собрались в саду, поближе к долгожданным солнечным лучам. Для тебя под деревьями поставили коляску. Няня и мадам Демольер старались как можно больше времени проводить в саду, и даже приходящая служанка чистила картошку, расположившись на солнышке. Для меня рядом с твоей коляской ставили шезлонг, и я целыми днями лежала в нём, ничего не делая. Потом по рекомендации Миямуры мы начали принимать солнечные ванны, начав с того, что выставляли на солнце ноги. В те дни я очень хорошо поняла, насколько важны для человеческого организма солнечный свет и воздух.

И перестала удивляться, когда няня с серьёзным выражением на лице замечала: "Сегодня как-то тяжело дышится".

К тому времени опубликованные на французском научные статьи Миямуры заслужили признание знатоков, и он очень этому радовался. Он никогда не рассказывал мне, каково было конкретное содержание этих статей, полагая, очевидно, что это выше моего понимания, но я радовалась его радости. Я была счастлива, видя, что его усилия наконец-то увенчались успехом. Помню, в то время Миямура писал в своём дневнике:

"Мне даровали дочь, и я добился успеха в своей работе. Чего мне ещё желать? Разве только здоровья жены…"

Несмотря ни на что, он продолжал эксперименты и постоянно ходил в институт.

Дни становились всё длиннее. Мы с тобой выходили в сад утром и оставались там до прихода с работы Миямуры. Трамвайная остановка находилась у подножия холма, сойдя с еле тащившегося трамвая, он шёл пешком вверх по аллее. Я лежала в своём кресле и по звуку его шагов — он немного шаркал ногами — догадывалась о его приближении. Скоро из-за бетонной стены раздавался свист, а потом и его голос:

— Марико!

Миямура звал тебя, но мне всегда казалось, что он зовёт меня. Словно он хочет сказать: Синко! — но почему-то не может. Когда мы с ним только поженились, ему как будто что-то мешало называть меня по имени, наверное, в его памяти ещё свежо было воспоминание о Марико, поэтому, обращаясь ко мне, он говорил просто "ты". Называть же твоё имя — Марико — ему явно было очень приятно. И не потому, что он вспоминал в этот момент ту, прежнюю Марико, нет, произнося твоё имя, он словно просил прощения у женщины, которую сделал несчастной, отдавал дань своей любви, в его голосе звучала тоска по утраченной молодости… Так мне, во всяком случае, казалось, но, возможно, потому, что я была ещё слишком слаба. Я чувствовала себя совершенно счастливой, и когда слышала голос, зовущий тебя: "Марико!" — снова и снова говорила себе, что должна всё-таки постараться сама стать для него второй Марико…

Услышав его голос, я шла к воротам, а за мной спешила няня с тобой на руках. Миямура очень радовался и пытался взять тебя на руки, а няня всегда останавливала его, смеясь:

— Сначала почистите одежду и помойте руки…

Каким добрым было его лицо в те минуты! Когда по каким-то обстоятельствам я не могла выйти к воротам, он тут же озабоченно спрашивал:

— А где наша мама?

Как хорошо я помню его голос! Я долго думала, за что судьба подарила мне такого мужа, и постепенно пришла к выводу, что я сама тут вовсе ни при чем, просто Бог пожелал таким образом вознаградить мою несчастную мать, покорно сносившую выходки отца.

Весенние сумерки были прекрасны. В тёплые вечера стол выносили в сад и мы ужинали на воздухе. Иногда приглашали к ужину и няню. На это время она становилась мадемуазель Рено. Мы с мадам Демольер только диву давались, слушая, как она расхваливает статьи Миямуры, и в конце концов вынудили её признаться, что её женихом был студент-медик. Она даже попросила Миямуру познакомиться с ним и как-то вечером привела своего студента к ужину, его звали Б. Тогда мы тоже ужинали в саду и до поздней ночи беседовали. Помню, как долго не спускалась ночь, как прекрасны были сумерки, помню, как мы решили вдруг повесить на ветку каштана фонарь из Гифу, который оставил здесь профессор Андо… В какой-то момент мадемуазель Рено заметила, что я не принимаю участия в разговоре, и, сделав вид, будто что-то вспомнила, обратилась ко мне. Но я ничуть не тяготилась своим молчанием, мне было так приятно слышать похвалы в адрес своего мужа, я уже предвкушала тайком, как стану хвастаться его успехами перед своим отцом, как обрадуется дядюшка Исидзаки… Скоро начинался сезон летних отпусков, и мсье Б. поделился с нами своими планами: он собирался поработать в Парижском городском госпитале. Мадемуазель Рено с явным удовольствием рассказала о своих планах на будущее: через несколько лет они собирались пожениться и открыть своё дело, после чего она станет помогать мужу как медсестра. Потом они ушли, взявшись за руки и совершенно забыв о том, что со вчерашнего дня мечтали послушать игру малыша Роже на рояле.

Право же, ради счастья, которое я испытала в те дни, стоило родиться. Я была так благодарна своему отцу и своей матери за то, что они помогли мне приехать в Париж вместе с мужем! Да, я была счастлива. С каждым днём я всё больше привязывалась к тебе, я радовалась, что ты растёшь здоровой, что внутри твоей прелестной плоти уже даёт первые ростки дух. Рядом с тобой я поняла, что любовь не возникает сама собой, её нужно создавать. Даже любовь матери и ребёнка является результатом мучительных усилий, а уж тем более супружеская любовь, она даётся ценой многолетнего самоотверженного труда.

Ещё мне открылось, что брак — это вовсе не завершение любви, а её начало, это только исходный момент в создании шедевра, который именуется семейной жизнью. Никто не видит, сколько сил и самоотверженного труда, сколько мучительной борьбы стоит художнику создание шедевра. И столько же сил и труда надо затратить, чтобы процесс создания супружеской любви увенчался успехом. О моя милая Марико, ты была ещё так невинна, но уже сумела научить меня всему этому. Именно тогда я обрела душевный покой и научилась быть счастливой. Мне бы теперь только выздороветь, и нашу жизнь можно считать устроенной…

Возможно, я перегрелась на солнце, но однажды утром моя мокрота вдруг оказалась красной, и я испугалась. Температура тоже в тот день была выше, чем обычно, — 37,4. Утром я не сказала об этом Миямуре, но к вечеру температура поднялась до 37,8. День был очень душным, остальные тоже чувствовали себя не лучшим образом, говорили, что надвигается гроза. Я не стала принимать ванну, пораньше вернулась в комнату, опустила жалюзи и легла в постель. Но кровохарканье больше не повторилось, и, когда Миямура вернулся домой, я, как всегда, встретила его у ворот, и мы с удовольствием поужинали.

На следующее утро мокрота опять оказалась красной. Перепугавшись, я призналась во всём Миямуре. Успокоив меня, он, как всегда, отправился в институт, но после обеда вернулся, чтобы вести меня к доктору Н.

Мне было жаль, что я причинила Миямуре столько хлопот. Но ведь я соблюдала все предписания врачей… Вряд ли столь резкое ухудшение произошло по моей вине… Придя к этому выводу, я решила, что должна примириться с судьбой.

Однако я всё-таки чувствовала себя виноватой перед Миямурой, и, когда мы ехали в такси, с губ моих невольно сорвалось: