Читать книгу "Французская революция - Дмитрий Бовыкин"

Третий фактор, который обычно упоминают, объясняя хрупкость режима Директории, вытекает из второго – это постоянные государственные перевороты, когда удар наносился то по «правым», то по «левым». Еще в XIX веке такая практика получила название политики качелей. Переворотами, как мы видели, корректно называть лишь 18 фрюктидора и 18 брюмера, но важно, конечно, другое: все эти пертурбации были не самостоятельной причиной, а лишь следствием частых выборов и поляризации общественного мнения.

Иными словами, все три вроде бы очевидных фактора на деле представляются весьма сомнительными. Главная причина того, что Революция так и не была окончена, заключалась в половинчатости и ограниченности компромисса, на который готовы были пойти термидорианцы. Их лозунг «Ни короля, ни анархии!» был необходим для удержания власти, но оказался фатальным в долгосрочной перспективе.

На протяжении всего существования режима Директории большинство в Законодательном корпусе принадлежало консервативным республиканцам. Ни «левые», ни «правые» даже на пике своих успехов так и не смогли получить большинство ни в Советах, ни в Директории. Казалось бы, все, что требовалось от консервативных республиканцев, – это достроить, наконец, здание, фундамент которого был заложен еще в 1792 году. Термидорианцы сохранили Республику и дали ей конституцию. Настало время завершить Гражданский кодекс (его разработка была начата еще Конвентом), создать Уголовный кодекс (который должен был прийти на смену творению 1791 года), прочную налоговую систему.

Ничего из этого сделано не было, поскольку на протяжении всех пяти лет существования Директории в Советах шла политическая борьба, отражавшая те процессы и тот политический расклад, который существовал во французском обществе. Некогда фельяны, к величайшему своему изумлению, увидели, что они никого не могут уговорить сплотиться вокруг конституционной монархии: якобинцы уже мечтали о республике, а роялисты – о подавлении Революции и освобождении короля из золотой клетки. Так и теперь консервативные республиканцы вынуждены были признаться себе, что события 13 вандемьера не были случайностью. Выверенная и сбалансированная ими демократическая модель не работала и не могла работать, поскольку неоякобинцы с удовольствием использовали ее для того, чтобы вернуться в те времена, когда жилось значительно хуже, но цели казались великими, а возможности – безграничными, роялисты же с неменьшим энтузиазмом использовали ее для безболезненного перехода к монархии. Именно это препятствовало обретению долгожданной стабильности.

Парадокс ситуации заключался в том, что реальный противник у консервативных республиканцев был лишь один: роялисты. Наследники якобинцев не имели ни единого руководства, ни общей программы, ни четкой стратегии. Неоякобинизм нельзя даже назвать системой взглядов. Для него была характерна ностальгия по диктатуре монтаньяров, вера в благотворность чрезвычайных мер, стремление к «обновлению» и «демократизации» республиканских институтов. Он медленно эволюционировал в сторону парламентской партии в современном смысле слова, но так и не породил никакой теории, способной стать республиканской альтернативой. Ни на этапе заговора «равных», ни в 1798 году по большому счету не было никакого настоящего заговора и никакой реальной опасности. Не случайно, когда Бонапарту в 1800 году понадобилось нанести удар по «левым», которым он не простил сопротивления 18 брюмера, в качестве предлога он воспользовался покушением, организованным не ими, а роялистами.

Правительство отлично все понимало и знало, что «левые» – это его последний резерв, к которому можно прибегнуть в случае крайней необходимости (что и произошло 13 вандемьера). Это лишний раз доказывает несостоятельность теории «политики качелей». Скорее в определенном смысле неоякобинцы придавали режиму устойчивости. Однако он не мог на них в полной мере опереться: «левые» готовы были спасать Республику, но не готовы принять ее в той форме, в которой она существовала. Чтобы не нервировать состоятельных граждан, являвшихся главной опорой Директории, их приходилось постоянно держать в узде.

Причиной непрекращающейся политической борьбы, которая делала режим столь непрочным (и отражением которой, собственно, являлись многочисленные нарушения конституции), в значительной степени было то, что Конституцию III года писали в логике той же «политики исключения», которая была характерна для Французской революции с первых ее дней.

Сувереном провозглашалась французская нация, однако из этой нации были фактически исключены десятки и сотни тысяч французов. Прежде всего эмигранты и все те, кто не поддерживал республиканский политический проект, включая неприсягнувших священников. Пока сохранялся режим Директории, эмигранты не могли легально вернуться в страну, а роялисты – изменить политический режим. Не избирали депутатов и те, кто не обладал достаточным (относительно небольшим для участия в первичных собраниях, существенно большим для попадания в списки выборщиков) количеством собственности. К ним принадлежала значительная часть городских низов, включая санкюлотов, и беднейшее крестьянство. Особенно недовольны были бедные парижане, которые привыкли, что с ними считаются и которых еще недавно уверяли, будто именно они двигают Революцию вперед и потому имеют право требовать отчета у представителей народа. Всего несколько лет назад их превозносили за 14 июля, 10 августа и 31 мая, право на восстание даже записали в Конституции 1793 года, но затем сделали все, чтобы они не могли больше влиять на смену власти в стране.

Оба этих политических течения – и «правые», и «левые» – не принимали и не могли принять установившийся после роспуска Конвента политический режим. Даже если неоякобинцы или сторонники реставрации монархии отправляли в Париж своих депутатов, пересмотр результатов выборов лишал их представительства. К 1799 году и тем и другим стало понятно, что, пока действует Конституция III года, они никогда не будут услышаны. Все это значительно сужало социальную базу режима.

Обратной стороной «политики исключения» стало отсутствие легитимности тех, кто находился у власти. Фактически с 1791 года во Франции не было легитимного правителя или правительства. Конституция 1791 года была принята самопровозглашенным Учредительным собранием, не имевшим на то никаких полномочий. За Конституцию 1793 года проголосовали примерно 27 % имевших право голоса, но это происходило в условиях гражданской войны, зачастую под сильным давлением, к тому же она никогда не была введена в действие. За Конституцию III года высказалось примерно 14–17 % имевших право голоса, однако в любом случае после «декретов о двух третях» и переворота 18 фрюктидора сложно было говорить о легитимности.

Это отсутствие легитимности отрицалось на публичном уровне, однако постоянно ощущалось, в том числе и теми, кто должен был применять силу ради сохранения существующего положения вещей. В 1799 году – точно так же, как в 1792-м или 1794-м – у режима было немало сторонников, но не оказалось достаточного количества защитников. К тому же постоянные изменения политической конъюнктуры научили французов, что тот, кто служит излишне верно, при смене власти может оказаться в тюрьме или взойти на эшафот. В этих условиях переворот 18 брюмера, хотя и был плохо организован, все же оказался успешным.