Читать книгу "Новый год в октябре - Андрей Молчанов"

От кого-то слышал, что душа художника или светла, или порочна. Среднего не дано. Моя душа… подловата. Ну да я и не художник. Молодой циничный журналист, в часы досуга упражняющийся в рифмах. А что от такого ждать?

Плохо живу! Плохо.

Марина Осипова

Безлюдье промерзшей в ночи улицы. Грязные сугробы, вспучившиеся над тротуарами, неровные пятна асфальтовых прогалин… Мертвый проспект, погасшие скворечники светофоров. На далеком, заслоненном неясными очертаниями зданий горизонте — фотографические вспышки зарниц. Пустыня города, забывшаяся в чутком, коротком сне.

Сижу на темной кухне, смотрю в окно. Пустота. Во всем. Ни мыслей, ни чувств. Память — зрение, обращенное в прошлое, — выхватывает фрагменты безумной, постыдной хроники: стандартная квартирка, темно-зеленые обои с рисунком в стиле ампир — вазоны и гербовые лилии; горка с сервизом — поставленные на попа тарелочки с изображениями пасторальных пейзажей и полнотелых дам в туниках; укрытая классическим клетчатым пледом тахта, стол, чайник на лиловой кафельной подставке; серый сморщенный зефир в обколотой обеденной тарелке; его глаза — хищные, притягивающие блеском желания; рука — сухая, крепкая; чистый голубой манжет рубашки, твердо выскользнувший из-под свитера; губы, роняющие пустоту никчемных слов…

Дура, дура и еще раз дура! Зачем пошла к нему? Что, думала — попьем чайку, побеседуем чинно на темы искусства, быта и, обменявшись мнениями и впечатлениями о жизни как таковой, расстанемся? Впрочем, довольно просто сказать: «Ну и дура же я!», но трудно заставить себя поверить в то, что это действительно так. И все же — дура! Понимала ведь, что совершается глупость, и тупость свершилась! Наваждение какое-то. Позор. Шлюха! И чего только надо тебе, чего не хватает? Муж плох? В обиде на него? Нет. Тяга к острым ощущениям? Не страдаю. Внезапная страсть к автору сценария? Белиберда. Симпатичный парень, ну и что? Хотя сейчас мне этот симпатичный остро отвратителен, но пенять на него — все равно как пьянице на водку. А может, просто оступилась? Шла и оступилась. И теперь забыть. Не было. Ну а если и было, то оплошность, ошибка, пусть серьезная, однако больше не повторю ее.

Утешилась, да? Оправдалась? Все мы ищем оправдания своих падений, отсюда, наверное, столько заумных теорий о добре-зле и цинизма. Ну а что делать? Раскаяться перед мужем? Раскаялась, положим. Кому стало легче? Мне? Ему?

Итак, согрешила. Боже, прости меня — такую-рассякую. Нет, на Бога уповать нечего. Дано чем молить его? Чтобы в самом деле простил? Но надо верить в него, Бога. Вспоминать мы его вспоминаем, когда затруднительно или совестно, а относимся к его существованию, как к существованию воздуха, которым дышим, — бездумно, как к непреложной данности, а не как к высочайшему дару, которым с лихвой наделен каждый.

Значит, все ясно. Живи в ладу со своей ложью, руководствуясь выверенной истиной «никто не без греха», и надейся на время — это лучший сеятель былья и идеальный адвокат между тобой и совестью, все сглаживающий, утрясающий и со всем примиряющий. А если и вспомнится ненароком грязь дня сегодняшнего, то отсеки, как острым лезвием, эти воспоминания — мыслишкой: дескать, измен на свете больше, чем было людей, — это раз; а затем муж, он тоже ведь… кто знает? Это два.

Пустота. Во всем. Пора спать. Утро вечера… И представляю утро, пробуждение свое. Представляю то первое, о чем подумаю со стыдом, с тоской, с ненавистью… нет, не к себе. К подлому соблазнителю Вове, к судьбе злодейке — конечно, она виновата!..

Завтра утреннего скандала с мужем не будет, точно. Напакостившие и сознающие, что напакостили, угнетены этой своей сознательностью.

Различаю в темноте белое пятно раковины с крючком склоненного над ней крана. Посуда, кстати, вымыта. Вся. Полностью.

Игорь Егоров

Сижу в полуподвале конторы, курю, рассеянно поглядывая на своего нового инспектора Ирочку, склонившуюся над кипами справок и отчетов. Прелестная девочка: двадцати годков от роду, блондиночка с милой, еще по-детски свежей мордашкой, глазки такие томно-карие, но смышленые, а сложена — конец света! Так и подмывает чмокнуть ее в губки да и совратить при случае, но, к сожалению, не до того. Дел — миллион. Нескончаемые авторемонты, клиенты-взяточники, вороха страховых бумаг… Далее — воспитание моего вечно пьяного буддиста — в карауле стоять над ним приходится, чтобы только делом занимался, а результат — всего три отреставрированных иконы за месяц! Затем квартирный вопрос. Пробиваю через председателя, разбившего свой тарантас, кооператив в доме МИД. Во имя таких вот Ирочек и независимой жизни в целом. Машину свою председатель-дипломат калечит регулярно, так что вопрос теоретически решен. Дело за деньгами. А с ними туго. Все, что успел заработать, — четыре тысячи, но если принять во внимание, что час назад звонил папаня, сообщив, что завтра предстоит выкупать «Волгу», я — нищий человек. Звонил также Эдик, отныне — моя правая рука в делах ремонтных, сказал радостное: директор универмага, входящий в правление нашего гаражного кооператива, въехал спьяну на своем «кадиллаке» в асфальтовый каток, и аванс за восстановление машины в размере трех тысяч нам уплачен. Это хорошо. Несколько не ко времени, правда. Сейчас основное — продать «победу». Иначе — прощай «Волга».

Смотрю на часы. Вот-вот в контору должны прибыть оперативно отозванные от дел Эдик с Михаилом, после чего мы отправляемся на авторынок. Этих тигров я призвал на арену своих действий как защиту от возможных агрессий со стороны покупателя. На авторынке как в зоопарке. Каждая машина — клетка, а в клетке — хищники.

Итак, пора к шефу. Отпрашиваться. Мну сигарету в пепельнице, подмигиваю Ирочке — дружелюбно так, без тени пошлого намека, и следую к начальству — Никите Спиридоновичу. По пути заглядываю в овал зеркала, укрепленного на боковой стенке конторского шкафа с папками. Ничего малый. И одет, и причесан, и черты лица правильные, только щеки запали от забот и глаза вот у меня некрасивые: злые, острые, неприятные, будто чужие; вчера Ирочка ни с того ни с сего брякнула, что волчьи. Ей виднее. Я на нее действительно волком смотрю. Впрочем, с Ирочкой — несерьезно. Куца больше занимает меня Марина Осипова. И мысли моих редких свободных минут — о ней. Редких… Но, думаю, любые бы дела отложил — и важные, и срочные, и на что бы только готов не был, если б увидеться… Но каким образом?

Кабинет Спиридоновича. Помещение, где наглядно проявляются достоинства начальства и недостатки подчиненных. Табачный чад, фиолетовое сияние трубок дневного света на потолке, зеленые пыльные шторы, метраж — три метра на три, и если учесть, что крейсерский вес Спиридоновича — полтора центнера, а стол у него по площади — двуспальная кровать, а не стол, то мне остается маленький пятачок возле двери и стойка «смирно».

Спиридонович поднимает на меня чуткие носорожьи глазки. На сплющенном носу его чудом держатся маленькие, кажущиеся игрушечными очки.

— Ну чего, жулик? — хрипит он, багровея лысиной и ворочая из угла в угол щербатого рта потухший окурок.

Я Спиридоновича от души уважаю. Бывший десантник, боевой комбат, шесть ранений, орденов — как у маршала. В общем, мужик.