Читать книгу "Морские нищие - Арт. Феличе"

Корнелиус Мальдегейм, ученый люксембуржец, давно потерял счет месяцам, которые он провел в стенах аббатства. Его борода стала белой и длинной за эти долгие дни и ночи, а глаза перестали различать темные, сырые углы камеры. Сосед по заключению, рябой фальшивомонетчик Иост Керке, если не слышал всегдашнего бормотанья старика, окликал его, думая, что тот умер. Да и немудрено было бы умереть такому хилому человеку. Монахи аббатства не заботились о сохранении жизни своих заключенных и не баловали их едой. Вода и хлеб были их единственной пищей в продолжение многих лет.

— «Finis coronat opus…»[63] — говорил, как всегда, Мальдегейм. — А я не вижу до сих пор конца в моем процессе… Они просто забыли про меня в этом каменном мешке.

— Радуйся, что ты не один, — ворчал ему в ответ Керке, — а то разговаривал бы с мокрицами.

— Друг и брат мой по общей участи, я рад, я счастлив, что имею возможность упражнять столь великий дар, ниспосланный природой человеку, как речь… Но я все же должен признать, что тебя приговорили к пожизненному заключению, я же остался… как бы это сказать точнее… вне системы… Меня, повторяю, забыли.

— Ну и хорошо, что забыли, а то вздернули бы на веревку!

В конце октября к ним втолкнули еще одного арестанта — «подозрительного» бродячего торговца, у которого среди мелкого разносного товара нашли какие-то будто шифрованные бумаги. Время было тревожнее, с арестантом не стали возиться и отложили допрос на неопределенное время.

Новый заключенный не мог подняться: тело его было избито.

На другой день заключенный проснулся, услышав, что вошел тюремный сторож. Камера осветилась фонарем. Арестованный увидел своих соседей: седого старика и рябого человека с клеймом на лбу.

Сторож подошел к новому заключенному и ткнул его ногой.

— Помер, что ли?.. — буркнул он под нос и, звеня ключами, вышел.

Дверь снова завизжала, засов задвинулся. Заключенный лежал неподвижно. Он обдумывал свое положение. Товарищи по камере были ненадежны: чем могли помочь ему дряхлый старик и клейменый преступник?.. Мало надежды и на мрачного сторожа. Как выйти из этой каменной ямы со щелью вместо окна, на высоте трех человеческих ростов?..

— О невежды! — бормотал между тем старик. — Они сочли мои искания истины за колдовство!

Рябой громко чавкал.

— А ведь все же колдовал? — посмеивался он. — Скажи хоть мне-то. А?.. Колдовал? Признавайся, уже все равно теперь.

— Невежды! — бормотал свое Корнелиус. — Ученика великого Парацельса[64] они лишили возможности добывать свет истины! Они забили себе головы сухими догмами, а всякое искание истины считают ересью и заблуждением. Ересь?.. Истина — ересь! Свет знания — ересь! Хотя бы клочок бумаги, перо и немного больше света… Я мог бы оставить человечеству свои выводы — результат многих лет упорного труда. Я много думал насчет некоторых утверждений Ибн-Сины[65]и мог бы опровергнуть их на опыте, ибо опыт есть лучший учитель, как говорили философы древности. Но какие опыты я могу делать здесь?

Керке неожиданно вскочил:

— Клянусь дьяволом, они забыли дать нам есть!

— «Vita brevis, ars longa est»[66].

— А ну тебя с твоим собачьим языком!.. Жрать хочется! — Рябой подполз к низкой окованной двери и ударил в нее кулаком. — Эй, чертовы монахи, пора жрать!..

Керке мутило от голода, и он злился. Судьи приговорили его к тюрьме, а не к голодной смерти!.. Дьявол возьми этих проклятых монахов! Разве это закон — не давать заключенным есть?

Корнелиус усмехнулся в седую бороду:

— «Еггаге humanum est»…[67]

— Я тебе покажу «ераре», проклятый колдун!.. — Рябой поднял было кулак, чтобы ударить Корнелиуса, но остановился, привлеченный глухим далеким грохотом. — Клянусь сатаной, у них что-то там сегодня неладно!

Он притих в тревожном ожидании, забившись в угол. За долгие, похожие один на другой дни в камере никогда ничего не изменялось. Менялись только лица приносивших еду. Приходили и уходили, скупые на слова, глухие на просьбы… Да вот подкинули им какого-то «молчальника», который лежит как мертвый и с которого нечего взять, как с ограбленного трупа.

А новый заключенный чутко прислушивался. Что это действительно за гул там, где-то далеко-далеко, за многими стенами?..

Рябой больше не ругался. Он молча ждал. Молчал и ученый.

Крохотный клочок неба над головами заключенных померк. Вспыхнула золотая точка звезды — наступила ночь. Еды не принесли.

Керке лежал в холодном поту от ужаса. Монахи бросили их умирать, это ясно…

— Клянусь дьяволом, прежде чем умереть, я сожру «молчальника»!.. — прохрипел он.

Клочок неба стал сереть. Звезда погасла, занялось утро. Никто не шел. Керке сидел в углу, и рябое лицо его кривилось от страха. Клеймо багровело на бледном, влажном лбу.

— Что, если они… и вправду… не принесут… есть?.. — спросил он чуть слышно.

Корнелиус ответил, не поднимая головы:

— Тогда мы умрем — это самый естественный вывод.

Керке завыл протяжно, без слов, как подшибленная собака. Он зарылся лицом в солому, и вой его потревожил крысу, мирно чистившую морду лапой.

Пришла снова ночь, потом утро.

Опять далекий гул, словно большой медный колокол разбился где-то в куски.

— Что это, Пресвятая Дева Мария?.. — Керке, дрожа и путаясь в своих лохмотьях, подполз к двери и приник к ней ухом. — Идут!.. Идут!.. — взвизгнул он и забарабанил в дверь кулаками, головой, коленями. — Святой Николай, покровитель всех воров, смилуйся над рабом твоим!..

За стеной загрохотало оружие, раздались голоса, и дверь повернулась на ржавых петлях. В камеру ввалилось трое солдат.

— Есть тут кто-нибудь? — вглядываясь, спросил один.

— Есть, есть, ваши милости! — целуя сапоги и ловя руки, захлебывался Керке. — Есть невинный человек, которого двое суток не кормили…

— Ах, чертовы монахи! Сами сало наращивают, а своих заключенных не кормят. Вылезай!

Что это, сон или явь?.. Старый Корнелиус хочет подняться и не может.