Читать книгу "История дождя - Нейл Уильямс"

Я потеряла навыки разговора. Я не получила ни одного приглашения на вечеринку по случаю дня рождения, — нет, был один-единственный раз, когда мистер Малвихилл, который женился на восточном ветре[654] по имени Ирен, позвонил ей с целью досадить и сказал, что пригласил весь курс на четырнадцатилетие своей дочери Шинейд.

Я не пошла, и мне было все равно. Потеряв брата, я потеряла больше, чем полмира. Я осталась внутри чего-то узкого, словно на поле книжной страницы, и на том поле параллельно основному тексту я напишу маргиналии[655].

Глава 2

Нас четверо в чистилище[656], в существование которого я не верила, пока не оказалась в нем. Я тут самая молодая. Элинор Клэнси самая старая. У нее необычайного размера коричневый парик, как у мисс Топит в «Мартине Чезлвите». Она говорит «О, милая» мне и медсестрам, и когда они поднимают ее с кровати, я отвожу взгляд, чтобы не видеть ее тонкие голени, — кажется, они вот-вот с треском переломятся. Миссис Мерримен вообще не разговаривает. Она говорила, когда ее привезли, но потом замолчала — слишком расстроена тем, что находится здесь. Она хочет оставаться в настоящем мире, где ее Филип нуждается в ней и не справится без нее. Она не хочет быть в этом промежуточном месте, ни здесь, ни там. Миссис Мерримен лежит у стены и тонким голосом жалуется ей и причитает, пытаясь задушить подвывающие рыдания, а мы притворяемся, что не слышим их. Джеки Феннелл — лидер группы поддержки, заводила и вдохновительница. Она похожа на одну из тех актрис, которых приглашают для участия в телевизионных больничных сериалах. Ничего плохого не может случиться с вами, когда вы так великолепны. «Lucozade»[657] Джеки — белое вино, Бенни проносит его тайком, так что она не может угощать нас, но могла бы раздобыть для меня шоколад «Green & Black’s»[658] и лак для ногтей «Glamour» или «Magenta», если бы я захотела. Однако все мы здесь для чего-то другого. Вы даже не можете представить себе, сколько всего может пойти не так, как говорит Тимми.

Для меня мука мученическая говорить вам, где у меня болит, сказала миссис Мерримен.

Мое тело — моя темница, сказал РЛС[659].

У нас на окнах занавески из синего пластика, и когда они колышутся ш-ш-ш-ш с тихим шорохом, вы сразу вспоминаете, что попали в чисто деловую атмосферу.

Мистер МакКи приходит с доктором Нараджаном посмотреть результаты моих анализов. Мистер МакКи — Важная Птица в самом прекрасном на свете костюме и белой рубашке — либо мистер МакКи родился в ней, либо умеет надевать ее так, что не образуется никаких складок, какие бывают у других людей. Его единственный недостаток — галстуки с маленькими картинками, какие кто-то поместил там ради веселья. Сегодня это серебряные рыбки.

— Твои анализы, Рут, вызывают у меня тревогу, — говорит он.

Когда дело доходит до того множества тех вещей, какие Майна Прендергаст со своими манерами гостиной девятнадцатого века называет «Дела Сердечные», некоторые женщины оказываются весьма практичными. Такие женщины переживают боль, оценивают потери и сразу же приступают к исправлению ситуации. Такие женщины не испытывают внутренней безнадежности. Они откажутся от своей красоты, пожертвуют своим счастливым музыкальным смехом, вынесут душевные муки столь сильные, что в сердце образуется пустота, но все равно не будут побеждены. Моя Мама — одна из таких женщин.

Мама знала, что Вергилий перестал творить, и все то, что было включено, теперь оказалось выключено, и через некоторое время наступила ее естественная реакция — пойти поискать плоскогубцы, гаечные ключи и что там еще надо, чтобы все снова заработало.

Или прокладки. Может, это именно то, что надо? У меня маловато времени, чтобы находить метафоры. Как бы то ни было, ведь это Борхес сказал, что написанное лучше, когда оставлены ошибки. Если бы у Шекспира был редактор, то у нас не было бы Шекспира.

Исправить ситуацию можно при помощи поэзии, решила Мама. Она читала Папины стихи, но все они были незавершенными. Она читала их через его плечо, когда приносила чашку чая или приходила сказать, что собирается ложиться спать. Каждый раз удавалось лишь бросить взгляд, но Мама понимала, что Папа собирается улучшить стихи, а пока они просто черновики, эскизы того, чего он пытается достичь. В том-то и штука, когда речь идет о поэзии Вергилия Суейна. Вы уже должны знать это по его Суейн-ности. Вы должны уже знать, что стихотворение — самая невозможная вещь. Оно жестоко и своенравно, оно содержит в себе свою собственную гарантию неудачи. То, что, как вам сегодня кажется, вы уловили в стихотворении, уже не будет в нем, когда вы прочтете его завтра. Я была зачарована антологиями поэзии, которые мне давала миссис Куинти, и могу сознаться, что и сама написала несколько стихотворений, казавшихся мне великолепными, — но очень скоро они превратились в никудышные.

Мама прочитала всего лишь отрывки. Она была на сто процентов уверена в том, что абсолютно ничего не понимает в поэзии, а просто признает и факт ее существования, и тот труд, мастерство и искусство, которые создают поэзию, удивительную саму по себе, но, несмотря на все это, считала, что стихи Вергилия изумительны.

То не была любовная лирика в общепринятом смысле. Стихи не были обращены к Маме, но на более глубоким уровне были для нее. Они были для нее, потому что проросли из ее жизни, в которую она впустила Вергилия. Стихами были заполнены тетрадки Эшлинг. Иногда всю тетрадь занимали разные варианты одного и того же стихотворения. На первых страницах могла быть одна-единственная фраза, строка, написанная карандашом мышиного цвета наискосок через страницу. Та же самая строка могла быть записана под ранее написанной строкой, но на этот раз немного изменена, — добавлена запятая, или слово заменено другим, или иное время глагола, или половина второй строки добавлена к первой и в конце загибается вниз. Как будто Папа в спешке потянул за первую строку, и она появилась, ведя за собой следующую, но разорвалась, и он потерял ее. Начав с новой страницы, он записал первую фразу снова, и на той странице не было больше ничего. Ясно, Папа всю ночь просто сидел и глядел на ту строку. Были страницы с рисунками, которые приходили ему в голову, их варианты он пробовал и если отклонял, то серая мышь процарапывала черту через них. В других тетрадках могло быть десять или двенадцать стихотворений, ясных и совершенных. Он любил записывать стихотворение аккуратно, когда оно было завершено. Единственная ошибка в правописании, смазанное карандашное пятно или я помешала, — Папа переворачивал страницу и писал заново. Думаю, таков был его способ проверки, и ни одной стихи не выдерживали. Они не были готовы.