Читать книгу "Николай Гумилев - Юрий Зобнин"

Для нас священная навеки Страна, ты помнишь ли, скажи, Тот день, как из Варягов в Греки Пошли суровые мужи?

Ответь, ужели так и надо, Что был, свидетель злых обид, У золотых ворот Царьграда Забыт Олегов медный щит?

Чтобы в томительные бреды Опять поникла, как вчера, Для славы, силы и победы Тобой подъятая сестра?

И неужель твой ветер свежий Вотще нам в уши сладко выл, К Руси славянской, печенежьей Вотще твой Рюрик приходил?

«Швеция»

«Разочарование в войне Гумилев тоже перенес и очень горькое», — вспоминала Ахматова (см.: Тименчик Р. Д. Над седою, вспененной Двиной… Н. Гумилев в Латвии // Даугава. 1986. № 8. С. 131). Именно с этим «разочарованием в войне» связано отмеченное Ахматовой исчезновение «русской темы» в гумилевском творчестве.

«… Период “русского Гумилева” прекращается, последнее стихотворение этого типа — “Франция” ([19]18 года)» (Лукницкая В. К. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 165). Во «Франции» действительно достаточно ясно обрисованы причины, вызвавшие у Гумилева разочарование как в войне, так и в «русской теме», т. е. в апокалипсических грезах об особой миссии «Руси»:

Франция, на лик твой просветленный Я еще, еще раз обернусь И как в омут погружусь бездонный В дикую мою, родную Русь. […] Мы сбирались там, поклоны клали, Ангелы нам пели с высоты, А бежали — женщин обижали, Пропивали ружья и кресты.

Ты прости нам, смрадным и незрячим, До конца униженным, прости! Мы лежим на гноище и плачем, Не желая Божьего пути.

В каждом, словно саблей исполина, Надвое душа рассечена, В каждом дьявольская половина Радуется, что она сильна.

Вот ты кличешь: «Где сестра Россия, Где она, любимая всегда?» Посмотри наверх: в созвездьи Змия Загорелась новая звезда.

Гумилев был свидетелем разложения русского экспедиционного корпуса во Франции в 1917 году. Насколько можно судить по документам, содержащимся во французских архивах, «новые крестоносцы» стремительно превратились в банду грабителей и насильников, терроризировавших мирное население, так что один из двух лагерей русского корпуса — Ла Куртин — пришлось брать штурмом совместными действиями русских офицеров и французских сил правопорядка. В. П. Петрановский, работавший с французскими военными и полицейскими сводками и донесениями, отражающими события этих месяцев вокруг Ла Куртин, сообщал автору этих строк, что Гумилев, принимавший непосредственное участие в подавлении мятежа, очень точно характеризует типы массовых правонарушений, сообщениями о которых эти сводки изобилуют: действительно русские солдаты, прогнав из Ла Куртин офицерский состав, «пропивали ружья и кресты» и «обижали женщин», т. е. торговали вовсю оружием и всем, что только можно было продать из казенного имущества, устраивая затем на полученные деньги дикие пьяные оргии. Несомненно, что все это, вполне в «революционном духе» той поры (Гумилев пишет в рапорте о воздействии на мятежный гарнизон Ла Куртин «большевистской ленинско — махаевской пропаганды» — см.: Поэт и воин/ Публ. И. А. Курляндского // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 280), сопровождалось кощунственными «богоборческими» акциями. Отсюда и сравнение «смрадных и незрячих» с библейским прокаженным Иовом, удалившимся «на гноище» и там отрекшимся «от Божьего пути».

Практическая попытка завоевания «Нового Иерусалима» обернулась диким разгулом и богоборчеством — вот урок, твердо усвоенный Гумилевым в 1917 году. С этого момента любые хилиастические прогнозы он воспринимал как сатанинский соблазн, страшные последствия которого он впервые наблюдал летом 1917 года в Ла Куртин, а затем, по возвращении в Россию, «на полях родной страны», там, где, по его мечтаниям и должен был возникнуть «Новый Иерусалим». Диавол соблазнил Россию, и как знак его победы —

… В созвездьи Змия Загорелась новая звезда.

Трактуя «Память», очень важно понимать, что ее автору прошедший через горнило революции, имеет отрицательный опыт, отсутствующий у героя — «упрямого и угрюмого зодчего», мечтающего воздвигнуть в России новый Храм Соломона. Автор «Памяти» — это «четвертый» Гумилев, отказавшийся не только от соблазнов отрочества и юности, но и от соблазна, постигнувшего его в зрелые, военные годы — соблазна хилиазма. Никакого отечественного «Нового Иерусалима» не будет, ни о каком «тысячелетнем царстве святых» в России не может идти речи, все, связанное с переживанием этой красивой грезы, на деле — духовное разложение, ересь. Недаром духовное состояние героя, ожидающего явления «Нового Иерусалима», рисуется еще более мрачными красками, чем портрет «декадентствующего» юноши 1906–1908 гг.: там по крайней мере было какое-то обаяние живого действия, пусть и ошибочного:

… Любил он ветер с юга, В каждом шуме слышал звоны лир, Говорил, что жизнь — его подруга, Коврик под его ногами — мир.

Здесь же — полная безблагодатность, мертвенность: «зодчий» «нового храма» созидает его «во мгле», «угрюмо» к «упрямо», тогда как сердце «зодчего» «пламенем палимо».

Хороша подготовка ко встрече со Христом!

Ничего подобного нет и не может быть в настоящей христианской духовной работе. Ожидание Царства Божия — ожидание встречи с Любимым. «Господом будет хвалиться душа моя; услышат кроткие и возвеселятся, — поет псалмопевец. — Кто обращал взор к Нему, те просветились, и лица их не постыдятся» (Пс. 33: 3, 6). «Радуйся, Благодатная! Господь с тобою», — обращается ангел Гавриил к Марии (Лк. 1: 28). «Радуйтесь всегда в Господе; и еще говорю: радуйтесь», — учит Павел (Фл. 4: 4). Ни о какой «мгле», «угрюмстве» и «упрямстве» речи нет в помине. И, напротив, «палимое пламенем» сердце — признак не самого лучшего состояния для христианина: так, например, в одной из молитв утреннего правила, обращенной к Пресвятой Богородице, имеется прошение «погасить пламень страстей моих, яко нищь есмь и окаянен».

VIII

Герой «Памяти» действительно дождался «встречи в будущем», однако эта встреча радости ему отнюдь не приносит: единственное, чем он озабочен, так это поиском возможностей для спасения души:

Предо мной предстанет, мне неведом, Путник, скрыв лицо; но все пойму, Видя льва, стремящегося следом, И орла, летящего к нему.

Крикну я… Но разве кто поможет, Чтоб моя душа не умерла?

«… Не может быть чуда без веры, а так как нет веры, то нет и чуда, — прозорливо замечал некогда Д. С. Мережковский, — […] Может быть, по вере чудо: вера бесовская — и чудо бесовское» (Мережковский Д. С. В обезьяньих лапах // Мережковский Д. С. В тихом омуте. М., 1991. С. 21–22). Вера в «тысячелетнее царство святых», в «земной рай» — вера, несомненно, бесовская, в этом Гумилев убедился за два года до создания «Памяти». Так кого же мог встретить «угрюмый и упрямый зодчий» «во мгле» революционной России?