Читать книгу "За пеленой надежды - Барбара Вуд"

Девушка обернулась, и Арни почувствовал, как у него от воротника до линии волос все пылает. Он не расслышал ни единого ее слова и только смотрел, как при ходьбе ее прямые длинные волосы цвета воронова крыла развеваются, словно занавески.

— Видите ли, — он смущенно усмехнулся, — знаю, это покажется странным, но подарок должен быть практичным. Понимаете, он должен не только украшать жилище, но и иметь практическое применение.

Похоже, она не нашла в его словах ничего глупого.

— У нас есть красивые одеяла племени навахо. И корзинки ручной работы.

Она сделала несколько шагов вправо и опустила свою изящную руку на изумительное керамическое изделие, которое элегантно возвышалось на высоком белом пьедестале.

— Как красиво! — Арни подошел к изделию. — Это с Северо-Западного побережья?

— Как ни странно, племена Северо-Западного побережья не создают керамические предметы в подобном стиле. Обычно мы работаем в стиле пуэбло, используя мотивы Северо-Запада. Это, например, Грозовая птица, похищающая солнце.

Арни, который уже пришел в себя после потрясения, тихо засмеялся:

— Боюсь, мое невежество в индейском искусстве и фольклоре приведет вас в ужас.

Она улыбнулась:

— Как гласит легенда, бог неба, завладев солнцем, заточил его в коробке, позволяя светить лишь тогда, когда ему того хотелось. Поэтому Грозовая птица вызволила солнце из коробки и подарила его всему человечеству. Видите, у птицы есть рога и короткий изогнутый клюв.

Арни уставился на горшок. Тот был прекрасен. На поверхности горшка из красновато-коричневой глины был вырезан замысловатый мотив, отражавший только что упомянутую легенду. Черно-бирюзовая краска на рыжеватой глине завораживала взор. Это был огромный горшок. В нем поместилось бы одно из бензойных деревьев Рут.

Арни раздумывал, уместно ли справиться о цене, но она, похоже, угадав его мысли, очень осторожно подняла горшок и вложила его ему в руки. — Вы заметьте, что художник расписался на дне горшка.

Арни наклонил горшок и увидел вырезанную на глине подпись: «Анджелина, 1984». А рядом с ней ценник — 500 долларов.

— Ах… — Он вернул ей горшок. — Да, эта вещь как раз то, что я ищу…

— Этот горшок сделан вручную на гончарном круге, — сказала она, возвращая его на пьедестал. — Мало кто из художников сегодня использует этот традиционный метод и обжигает изделия в домашней печи. А вот там у нас имеются работы Джозефа Лоунвульфа, если вам будет интересно…

— Нет-нет. Эта работа — само совершенство. Мне просто надо немного подумать.

Боже, что я говорю? Мне эта вещь никак не по карману, а она, несомненно, получает комиссионные за все, что продает. Я ведь обнадеживаю ее на крупную продажу, а сам даже не собираюсь…

— Возможно, эта вещь для вас великовата. У нас есть другие произведения того же художника, поменьше размером, правда, на них рисунок не столь замысловат.

Пока она удалялась от него, Арни придумывал тысячу способов, как спокойно, словно невзначай, пригласить ее вместе отобедать. «Да нет же, какой ты дурак, надо пригласить ее на кофе, конечно, просто на чашку кофе! Понимаешь, всего лишь посидеть у воды, послушать, как кричат чайки, и поговорить…»

В дальнем конце магазина зазвонил телефон, испугавший их обоих.

— Извините меня, пожалуйста.

Арни смотрел, как она уходит, почувствовал, что к горлу подступает комок, и точно знал, что сейчас сделает. И он это сделал. Пока она не смотрела на него, Арни вышел из галереи.

Рут холодно смотрела на мужчину, лежавшего на больничной койке, словно тот был ей незнаком. Ее мать опустилась на стул рядом с койкой и громко плакала.

— Вчера вечером он сказал, что плохо чувствует себя. А я не слушала его, разрази меня Господь! Мне показалось, что твой отец снова жалуется на то, как я готовлю. Сегодня утром он собирался пойти на работу и свалился на пол, а я осталась с ним одна!

Вне этой палаты, за электронными дверями, изолировавшими кардиологическое отделение от остального мира, собиралась толпа Шапиро. По правилам кардиологического отделения к больному допускались лишь два посетителя, а поскольку мать Рут отказывалась покидать свое место у койки мужа, то остальных впускали по одному.

Трубки и мониторы не испугали Рут так, как остальных. Сейчас ее пугало то, что происходило внутри нее, — ужасные, ранящие как острие ножа эмоции вырывались из нее, точно призраки. От этих эмоций у нее закружилась голова. Ей показалось, что пол уходит из-под ног. Рут ухватилась за железную кровать и уставилась на прикрывшие неподвижные глаза синеватые веки, отвисшую челюсть, едва заметно поднимавшуюся и опускавшуюся грудь. «Ты не должен умереть! — отчаянно и настойчиво твердила Рут. — Разговор между нами еще не окончен».

Когда Рут собралась уходить, миссис Шапиро удержала ее за руку.

— Куда ты? Не смей уходить! Ты не должна оставлять отца вот так. Рут, ты же врач!

— Мама, если мы обе останемся, то другие не смогут навестить его.

— Тогда пришли Джуди. Сейчас мне нужна Джуди.

— Мама, другие тоже имеют право войти, на всякий случай.

— На всякий случай! На какой случай, я спрашиваю?!

— Мама, говори тише.

— Вот какая у моего мужа дочка! Только посмотри на себя — в глазах ни слезинки!

Рут увидела, что медсестра, стоявшая у мониторов, неодобрительно нахмурила лоб.

— Мама, это кардиологическое отделение. Мы должны вести себя тихо. Слезы я буду лить потом.

— Потом? Когда потом? Когда он умрет, боже упаси?

— Мама, если ты будешь продолжать в том же духе, я попрошу дать тебе успокоительное.

— Конечно, вот ты какая! У тебя совсем нет сердца! — Миссис Шапиро закрыла лицо носовым платком. — Ты всегда обижалась на отца. Одному Богу известно, почему ты так поступала.

— Мама…

— Рут, ты же знаешь, что это разбило его сердце! Ты поступила в медицинский колледж, а он хотел, чтобы ты завела семью. Ты разбила сердце отца, теперь он при смерти, а сердце матери сдает… Рут, ты только тем и занимаешься, что огорчаешь родителей!

Рут взглянула на лицо чужого ей человека, лежащего без сознания, и подумала: «Неужели я всю жизнь огорчала его? Что ж, тогда, наконец, я добилась своего. Его сердце разбито».

— Я пришлю Джуди.

Затем Рут, движимая неожиданным порывом, повернулась к койке, наклонилась так, что ее губы чуть не коснулись теплого, сухого уха отца и прошептала:

— Подожди…

Арни подумал, не сесть ли на более поздний паром, чтобы не видеть ее, но это ни к чему не привело бы. Что ему делать? Ехать на работу и возвращаться позже из-за того, что он вел себя как болван перед какой-то девчонкой, с которой даже незнаком? Лучше всего притвориться, что ничего не произошло. А ведь ничего и не произошло. «И может быть, — надеялся Арни, вечером спускаясь по трапу на паром, — она не заметила, как глупо я тогда вел себя. Похоже, у меня все получилось довольно складно, когда я признался в собственной неосведомленности. Женщинам ведь это нравится, разве не так? Когда мужчина признается, что у него есть хоть какая-то слабость?»