Читать книгу "Последний остров - Василий Тишков"

— Аленка…

— Что, Миша?

— Ты помнишь свой первый день в Нечаевке?

— Ну конечно. И первый день, и второй, когда ты рано утром объявился. Ох, и напугалась я тебя…

— В тот день убили олененка. И убил-то его хороший человек. Ненароком. А у меня сложились стихи. Как бы ему в укор. Не тогда придумал, а совсем недавно. Этой весной. Хочешь, я тебе их прочту?

— Даже очень хочу…

Михаил кашлянул в кулак и нараспев прочитал Аленке стихотворение, которое переписывал, наверное, раз сто.

Из мелкой поросли сосенок

Стон прозвучал, как горький вздох.

Сраженный пулей олененок

Упал неслышно в мягкий мох.

И мох краснел стыдом за руку,

Легко спустившую курок.

По капле в мох сочилась мука,

Слеза скатилась, как упрек.

Глаза — два родничка печали…

Ты позабыть их был бы рад.

Они молчали, но кричали:

«За что? Ну чем я виноват?!»

И гасли сосны в них как свечи,

И колыхалась в них лоза,

И были это человечьи,

По-детски мудрые глаза.

Добычу свежевать готовясь,

Охотник брел из-за куста.

…Был выстрел тот в людскую совесть.

Была убита… доброта.

— Ну как?

Аленка ничего не ответила, только сильно сжала Михаилу руку и надолго задумалась. Вот ведь как! Оказывается, Миша все-то, все помнит. И его лесные встречи не просто работа, вон как пропускает он их через сердце. А та ужасная схватка с браконьерами. Аленка чуть не умерла от жалости и страха, когда увидела раненого Михаила. Целую неделю она не отходила от его постели, меняла повязки и, может быть, именно тогда и решила стать врачом. С тех самых пор она и на цветы да травы разные стала смотреть глазами деда Якова, потому что травы и подняли так быстро с постели Михаила. Вот только на лице остались отметинки, рябоватый стал ее братик.

— Алена, хочешь, я угадаю, что тебе мама скажет на прощание?

— Угадай.

— Она скажет: «Аленушка, дитятко, ты уж почаще письма-то отписывай. И фотокарточку пришли. Там в городе-то, поди, есть хорошие фотографы».

— А что скажет Яков Макарович?

— «Ты, Аленка, на каникулы-то, того, домой приезжай. Не чужая ведь. И вообще на рыбалку сходим».

Аленка тихо и счастливо рассмеялась, повторив про себя очень хорошие слова: «Домой приезжай. Не чужая ведь». Они поднялись и пошли меж берез.

— Миша, а на песчаный берег сходим? Ну, не хмурься, разочек-то я могу еще на этих птиц посмотреть. А то ведь теперь когда снова увижу…

— Только издали. Знаешь, каки они пугливые…

Они прошли до самого лесничества и свернули к озеру Каянову. В молодом березняке остановились и стали ждать.

Вскоре на мелководье заросшего камышами Каянова появились большие грациозные птицы с величественным клювом, длинными тонкими ногами и странным оперением, будто на него падал свет ночного костра или заревое солнце.

— Это они? — прошептала Аленка.

— Да. Розовые фламинго.

Птицы выходили на песчаный берег рядами, потом перестраивались, разбивались парами и снова шли то строем, то хороводом. И чудилась в их танце музыка озерного края: музыка струн солнечных лучей, утренней ни с чем не сравнимой разноголосицы птиц, перешептывания камышей и шелеста тихих, омытых солнцем, светлых берез. Музыка вечной жизни, жизни, прекрасной как ныне, так и во веки веков.

Тихими вечерами село Нечаевка глядит в озерную гладь Полдневого, как молодая женщина смотрит украдкой в зеркальце минутой покоя и грусти. Дома берегом, полукольцом, потому от каждого двора хорошо видна грейдерная дорога на Юргу. Вот и смотрели вечерами на дорогу, не появится ли машина, не прошагает ли к деревне солдат с вещмешком. Смотрели с надеждой и те, кто уже не надеялся…

Аленка с Михаилом пришли на берег нечаевского озера. Здесь их ждали Юля с Егором. Михаил нечаянно засмотрелся на соседку. Вот так Юля! Как она неузнаваемо изменилась, очень взрослой почему-то вдруг стала. Толстенную свою косищу она уложила на голове короной, как у Дины Прокопьевны, и впервые нарядилась в довоенное платье матери, длинное, строгое со стоячим воротничком. Юля перехватила внимательно-удивленный взгляд Михаила, зарделась от приятного смущения, но характеру своему не изменила — осталась сидеть в лодке, будто и не ждала сегодня всю ночь встречи с соседом.

Егор стоял у мостков и смотрел на дорогу.

— Михайло, ты как думаешь, батя пешком пойдет или будет ждать попутную машину?

— Пока машину ищешь, пешком скорее добежишь.

— И я так соображаю. Ни сегодня, так завтра пожалует. Мать говорит, раз батя на войне служил старшиной, то его тут бригадиром поставят или самим председателем колхоза заместо бывшего рядового Парфена Тунгусова.

— Тунгусов тоже ничего, справный мужик. А твоему отцу дела найдутся. Делов-то у нас — непочатый край…

Аленка уже сидела рядом с Юлей на корме лодки.

— Миша, может быть, покатаемся? И речку Полуденку навестить бы надо.

Ребята тоже перебрались с мостков в плоскодонку, и она тихо заскользила вдоль камышей, оставляя за собой клиновидное движение разводов.

Егор вытаскивал корни шилушника и разрывал их вдоль, доставая мучнистую сердцевину, удивительное лакомство ребятишек всех поколений.

— Попробуй, Аленка. Когда жуешь мучку, закрыв глаза, то и впрямь кажется, что ешь теплый хлеб, обмакнутый в сметану.

Михаил оттолкнулся шестом, направляя лодку в центр озера, где виднелся мыс с хутором Кудряшовским.

Аленка зачерпнула пригоршней воду, плеснула в лицо себе, потом на ребят и засмеялась.

— Миша, ты мне так и не показал кукушкины слезки.

— Бараны поели цветы. Они ведь напастей не боятся.

За мысом в озерном мареве выплыл сосновый бор. Михаил направил лодку к устью воды озерной, что становилась истоком Полуденки. Бор приближался, поднимаясь над миражами и окрашивая воду в мягкую зелень. Михаил оставил шест, и теперь лодка сама потянулась вслед за незаметным движением воды к берегу.

— Коммунары этот бор посадили, — сообщил Михаил. — Сразу же после революции.

— Ты уже рассказывал. Раз десять, — опять засмеялась Аленка.

— Ну и что? Я просто так напоминаю, чтобы ты не забыла. Мне бабушка, пока живая была, может быть, раз сто поминала про своих товарищей-коммунаров. И то я не все помню.

Лодка уткнулась в берег рядом с омутком, над которым пышно разрослись две ивы.

— Михалко, все хочу спросить тебя, — подала голос молчавшая до сих пор Юля, — кто ивы посадил? Не ты ли?