Читать книгу "Искупление - Иэн Макьюэн"

Что же касается Лолы — моей великосветской кузины, заядлой курильщицы, — то вот она была передо мной, все такая же поджарая и резвая, как борзая, и все такая же верная. Кто бы мог подумать? Как говорится, знала, где найти теплое местечко. Возможно, дурно так говорить, но именно эта мысль мелькнула у меня в голове, когда я увидела ее. На ней была соболиная шуба и ярко-красная мягкая шляпа с широкими полями: скорее смело, чем вульгарно. В свои почти восемьдесят лет она еще ходила на высоких каблуках, которые сейчас цокали по тротуару, как дробь шагов куда более молодой женщины. Никаких следов курения. С ее искусственным загаром она вообще выглядела как женщина, ведущая здоровый образ жизни на лоне природы. Теперь она казалась выше мужа, и ее неиссякаемая энергия не оставляла сомнений. Но в то же время было в ней нечто комичное — или уж это я хватаюсь за соломинку? Она переусердствовала с косметикой: кричащая помада, слишком толстый слой тонального крема и пудры. Впрочем, я всегда была в этом отношении пуританкой, так что мое мнение немногого стоит, но мне казалось, что в ее облике есть что-то от сценической злодейки — костлявая фигура, темная шуба, кроваво-красный рот. Ей бы еще сигарету в длинном мундштуке и комнатную собачку под мышку — получилась бы ни дать ни взять Круэлла де Виль.[41]

Чтобы пройти мимо друг друга, нам потребовалось всего несколько секунд. Я поднялась по ступенькам и, спрятавшись от дождя под фронтоном, наблюдала, как они подходят к машине. Его усаживали первым, именно тут я поняла, насколько он слаб. Он не мог ни согнуться в пояснице, ни стоять, опираясь на одну ногу. Сопровождающим пришлось почти на руках вносить его в машину. Дальнюю заднюю дверцу держали открытой для леди Лолы, которая с потрясающей проворностью сложилась пополам и нырнула в салон. Подождав, пока «роллс-ройс» вольется в поток уличного движения, я вошла в музей. На сердце после этой встречи легла какая-то тяжесть, и я постаралась выбросить ее из головы и из сердца. Мне и без того хватает переживаний. Однако, сдавая в гардероб сумку и обмениваясь приветствиями со смотрителями, я никак не могла заставить себя стереть из памяти вид пышущей здоровьем Лолы. По местным правилам смотритель должен сопроводить посетителя в читальный зал на лифте, в тесном пространстве которого разговор, во всяком случае у меня, всегда получается вымученным. Обмениваясь репликами — чудовищная погода, но к концу недели обещают улучшение, — я продолжала думать о только что состоявшейся встрече с точки зрения здоровья: возможно, я переживу Пола Маршалла, но Лола наверняка переживет меня. Последствия очевидны. Все эти годы прошлое оставалось между нами. Как сказал однажды мой редактор, публикация романа будет неизбежно означать судебную тяжбу. Но сейчас я не хотела об этом думать. У меня и так достаточно сюжетов, о которых я думать не желаю. Сюда я пришла по делу.

Мы немного поболтали с хранителем архивов. Я передала ему связку писем мистера Неттла, касающихся событий при Дюнкерке. Письма были приняты с благодарностью, они будут приобщены к остальным документам, ранее подаренным мной музею. Некоторое время назад хранитель заочно познакомил меня с обязательным старым полковником из «Баффс», историком-любителем, который прочел соответствующие страницы моей рукописи и по факсу прислал свои замечания. Теперь хранитель вручил их мне — колкие, раздраженные, но полезные, и я, слава богу, погрузилась в них, забыв обо всем.

«Ни при каких обстоятельствах (подчеркнуто дважды) военный на службе британской армии не скомандует: „Бегом!“ Такую команду может дать только американец. Правильно: „Бегом марш!“»

Обожаю подобный «пуантилизм» в соблюдении достоверности деталей, исправление мелочей в целом приносит удовлетворение.

«Никому в голову не придет сказать: „двадцатипятифунтовая пушка“. Существует термин: „пушка двадцать пятого калибра“ или разговорное „двадцатипятипятка“. Ваше определение покажется странным даже человеку, не служившему в королевской артиллерии».

Как полицейские, выслеживающие преступника, мы ползем к истине на четвереньках, вглядываясь в мельчайшие следы.

«Ваш парень из королевских ВВС носит берет. Не думаю, что это правильно. В 1940 году, кроме танкистов, никто в армии их не носил. Думаю, Вам лучше надеть на него пилотку».

В конце полковник, начавший свое письмо с обращения «Мисс Толлис», позволил себе намек на мой пол как причину некомпетентности — не женское, мол, это дело влезать в подобные сферы.

«Мадам (подчеркнуто трижды) — „юнкерсы“ никогда не снаряжались „тысячетонной бомбой“. Вы отдаете себе отчет в том, что даже военно-морской фрегат весит меньше? Предлагаю Вам разобраться в этом вопросе доскональнее».

Ну это-то просто опечатка. Я имела в виду «тысячефунтовую» бомбу. Внеся соответствующие поправки, я написала полковнику благодарственное письмо, заплатила за то, чтобы мне сделали несколько фотокопий тех документов, которые я подготовила для собственного архива, вернула книги дежурному библиотекарю, собрала нужные и выбросила ненужные бумаги. На рабочем месте не осталось ни малейшего следа моего пребывания. Прощаясь с хранителем, я узнала, что фонд Маршалла собирается выделить музею крупную субсидию. После того как я обменялась рукопожатиями с библиотекарями и пообещала выразить в книге благодарность архиву музея за оказанную помощь, вызвали смотрителя, которому надлежало проводить меня вниз. Молодая гардеробщица любезно вызвала такси, а один из младших служителей вестибюля донес мою сумку до самого тротуара.

На обратном пути я думала о замечаниях полковника, вернее, об удовольствии, которое получила, внося его незначительные поправки. Если бы я действительно так уж заботилась о фактической достоверности, я бы написала совсем другую книгу. Но моя работа закончена. Никаких других вариантов не будет. Эта мысль оказалась последней перед тем, как такси въехало в старый трамвайный туннель под Олдвичем; сразу после этого я заснула. Шофер разбудил меня, когда машина уже стояла перед моим домом в Риджентс-Парке.

Выложив на стол бумаги, привезенные из библиотеки, я сделала себе сандвич и начала собирать вещи, которые могли понадобиться для поездки с ночевкой. Слоняясь по квартире из одной хорошо знакомой комнаты в другую, я отдавала себе отчет в том, что независимости моей скоро придет конец. На столе в рамке стоял портрет моего мужа Тьерри, сделанный в Марселе за два года до его смерти. Когда-нибудь я буду спрашивать, кто это. Чтобы успокоиться, я стала выбирать платье для вечера в честь моего дня рождения. Возможно, моя болезнь способствует омоложению организма: я оказалась худее, чем была год назад. Перебирая развешанные на плечиках костюмы, я на несколько минут забыла о своем диагнозе. В конце концов мой выбор пал на отрезное кашемировое платье серебристо-серого цвета. Остальное подобрать было нетрудно: белый атласный шарфик, камея, доставшаяся мне в наследство от Эмилии, — чтобы заколоть его, открытые туфли-лодочки — без каблуков, разумеется, — и просторная черная шаль. Закрыв чемодан, я отнесла его в прихожую, поразившись тому, как он легок.

Моя секретарша придет завтра, до моего возвращения. Я оставила ей записку с перечнем просьб. Потом налила себе чашку чаю, взяла книгу и уселась в кресле у окна с видом на парк. Я всегда умела заставить себя не думать о том, что меня по-настоящему тревожило, но читать сейчас все равно не получалось. Я была слишком взволнована. Поездка в деревню, ужин в мою честь, возобновление семейных связей… А ведь у меня только что состоялся тот самый классический «откровенный разговор с доктором». По идее, мне следовало пребывать в глубокой депрессии. Может быть, я, как нынче выражается молодежь, уже в отключке? Но это все равно ничего не меняет. Машину оставалось ждать еще не менее получаса, меня одолевало беспокойство. Встав с кресла, я несколько раз прошлась по комнате. От долгого сидения у меня начинают болеть колени. Меня преследовал образ Лолы: суровость этого старого, кричаще раскрашенного лица, отвага, с которой она шла на своих опасных высоких каблуках, ее жизненная энергия, то, как шустро она нырнула в «роллс-ройс». Неужели я соревновалась с ней, вышагивая по ковру от камина до дивана? Начиная с тех пор, когда ей перевалило за пятьдесят, я всегда думала, что бурная светская жизнь и курение сведут ее в могилу. И вот ей уже почти восемьдесят, а у нее все такая же ненасытная жажда жизни и щеголеватый вид. Она всегда была типичной старшей девочкой с чувством собственного превосходства и всегда стояла на одну ступеньку выше меня. Но в этом последнем важном деле я ее обскачу, она, глядишь, доживет до ста. При жизни я не смогу опубликовать свою книгу.