Читать книгу "Игра королев - Дороти Даннет"

Каптер беспокойно пошевелился, но ехидный голос Лаймонда зазвучал прежде, чем брат его успел открыть рот:

— Нет, он не имеет доказательств. Мне жаль, что приходится гасить этот чистый евангельский светоч, но даже Ричард не способен к столь быстрому преображению. Обеляя меня, он хотел, полагаю, защитить доброе имя сестры, вот и все.

Генеральный прокурор ничего не сказал; он откинулся в кресле, опустил на грудь свой синеватый подбородок и задумчиво уставился на Лаймонда, который столь же задумчиво взглянул на него в ответ. Первым заговорил Арджилл:

— Но мы и впрямь должны прояснить этот вопрос. Правильно ли я понял, что лорд Калтер все выдумал? Он не собирался помочь вам скрыться?

— Воображение отступает, — отозвался Лаймонд, — перед таким невероятно счастливым поворотом событий. Нет. Он вез меня на виселицу, а перед этим пытался убить на поединке по всем правилам. Господин Эрскин может подтвердить.

Господин Эрскин подтвердил скрепя сердце, не глядя на Калтера, который вскочил, захлебываясь словами.

— Полагаю, — мягко сказал подсудимый, — что тебе лучше сесть. Видишь ли, это теперь не играет роли.

И через минуту Ричард послушался.

Наступила странная тишина. Было поздно: время ужина давно миновало. Все устали от спора, от жары, от напряжения, от затаенного страха.

Но не были пущены стрелы, не были подведены мины. Ни одна репутация не пострадала. Справедливость восторжествовала, и приличия были соблюдены: глубокий, гибкий голос генерального прокурора зазвучал в тишине, излагая дело Фрэнсиса Кроуфорда.

Ему хватило ума оставить скудные оркнейские пастбища, вскормившие воображение епископа Рида. Он строго держался обвинительного заключения — придерживался и буквы его, и сурового духа, и не обращался более к сердцам: этот момент миновал. Зато всю силу своего ума он употребил на то, чтобы сплести стальную сеть, и дело представало таким прочным, таким непоколебимым, столь основательно подкрепленным, что ни один человек, как бы ни был он красноречив и одарен природой, не смог бы найти в нем лазейку. Из этих блестящих фраз кольцо за кольцом ковались цепи, которым на завтра суждено было сомкнуться. Закончил он очень спокойно.

— Итак, мы видим преступника, перед злодеяниями которого закон, милосердный и беспристрастный, останавливается, не ведая, как поступить. Мы видим человека, толкнувшего соплеменников своих на безвременную гибель, пролившего кровь их и растерзавшего плоть, разлучившего мать с сыном, сгубившего невинных детей ради горстки грязных, запятнанных убийством монет. Человека, вскормленного сим благодатным лоном, который смог восстать на свою мать-отчизну и торговать ею, бесчестить ее и предавать, отрекаться от нее и осквернять ее, словно пустое место, простое имя на карте, чуждое и постылое, служащее лишь источником распутных наслаждений и корысти.

Таков Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда, и да не увидит подобного ему эта земля во все века своей многотрудной истории. Говорю вам: не стоит более тратить на него силы, а лучше приговорить его и предать самой страшной смерти.

Прокурор замолчал, и наступила тишина, на которую он рассчитывал: все сидели, словно громом пораженные, трепеща от еле сдерживаемых чувств. Затем за длинным столом пошевелился Арджилл, и двенадцать советников задвигались и перевели дыхание.

Эрскин, ошеломленный, поднял голову и увидел, что Ричард не сводит с брата широко раскрытых глаз. Но Лаймонд ни на кого не смотрел: его до странности яркий васильковый взгляд был устремлен в пространство. Верховный судья прочистил горло и заговорил:

— Мы выслушали вас, господин Лаудер, и приняли к сведению ваши слова: ваши сноровка и умение хорошо послужили нам в этом нелегком мучительном деле. Подсудимый также выслушал вас. Теперь мы предлагаем ему выступить в свою защиту и опровергнуть обвинения, выдвинутые в его адрес. Господин Кроуфорд.

В лице Лаймонда не дрогнул ни один мускул.

— Мне нечего добавить.

В набитой битком комнате все вздрогнули, будто услышав крик.

— Нечего добавить? — воскликнул Арджилл. — Вас обвиняют в измене, сэр, и в прочих тягчайших преступлениях, а свидетельства ваши признаны не внушающими доверия. Вы не хотите оправдаться?

Лаймонд отвел взгляд, из которого исчезла насмешка, от лица верховного судьи, и опустил глаза на свои неподвижные, сцепленные пальцы.

— Так невелик зазор, — произнес он, — между жизнью и небытием, бывшим и выдуманным, изменой и патриотизмом, цивилизацией и дикостью. Если господин Лаудер может видеть его, он счастлив; если вы все убеждены в его существовании, значит, у вас больше прав судить, чем у меня — защищаться. Мне нечего добавить.

— Если вы не видите разницы между верностью и предательством, господин Кроуфорд, — сказал епископ, — тогда вас и вправду безопаснее будет повесить.

Лаймонд смерил его взглядом:

— А вы видите?

— Столь же ясно, — напыщенно возгласил Оркни, — как я вижу разницу между добром и злом.

— Да. Понятия схожи. Патриотизм, — сказал Лаймонд, — как и честность — дорогостоящая роскошь, спрос на которую вскорости исчезнет совсем на духовном рынке.

— Чувство любви к отчизне, — мягко заметил генеральный прокурор, — не предмет для голословных этических диспутов…

Приятный голос подхватил тему и поднял ее к заоблачным высотам:

— Нет. Это, конечно, чувство — и чувство, несомненно, рождается первым. Для ребенка родной дом и обычаи, принятые там, нечто священное, наилучшее, ненарушимое. Проходят годы, появляется уверенность в себе, копится жизненный опыт. И мы учимся относиться терпимо к нашим родственникам и нашим соседям, к жителям нашего города и, может быть, даже ко всем соотечественникам. Но тот, кто живет на дюйм дальше границы, — заклятый враг.

Он сплел свои длинные пальцы и поднял их, глядя на сомкнутые ладони.

— Патриотизм — теплица, где вызревают личинки. Он рождает нетерпимость, он вызывает несостоятельное, обманчивое буйство красок… Человек весьма средних способностей с радостью ощущает святость цели, непреложность обряда, слышит отголоски тайных, давно утраченных, царственных слов, по-детски ликует, отыскивая следы древней доблести в мифах, легендах, балладах. Он стремится к успеху — так чего же проще? Он устает от бесконечной смены дней, месяцев и лет, он жаждет движения, перемен, бурь и тревог; он счастлив видеть, как расцветает скромный дар, который зачах бы в скудных бороздах обыденной жизни. По всем этим причинам люди хотя бы раз в жизни бросаются в битву ради блага отчизны…

Патриотизм, — продолжал Лаймонд, — высокое слово, ключик, открывающий дверь в волшебную страну. Патриотизм, преданность, искреннее убеждение в том, что во всем мире, объятом яростной борьбой, земля твоих отцов благороднее и лучше всех. Состязание перед лицом небес за лучшую породу людей, средство развеять скуку, выказать больше мощи, больше дарований, потратить больше денег; ребяческая, ханжеская нетерпимость, разменная монета на рынке власти…