Читать книгу "Детство Понтия Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский"

И словно читая мои мысли, Рыбак произнес:

«Да, в сумерках цвета изменяются. Даже опытный охотник за силой не всегда умеет правильно различить».

Следуя указаниям гельвета и с помощью жука я стал собирать цветы. Выглядело это так:

Жук перелетал с цветка на цветок. Я подходил к цветку, на котором он сидел, просил у цветка прощения за беспокойство, просил вылечить мой недуг, осторожно срывал стебель, а после шел к цветку, на который перелетел жук, благодарил жука за содействие, и жук перелетал на следующий цветок, а я, обращаясь к растению… Так повторилось раз семь или восемь – я не вел точного подсчета навязанным мне странным действиям.

Цветы были разной расцветки, но желтых и рыжих среди них не было ни одного.

(2) Последний цветок, который я сорвал, рос на берегу ручья, с правой стороны огибавшего поляну.

Я не мог не обратить внимания на его воду. У Овидия в пятой книге «Метаморфоз» есть такие строки:

Вот подошла я к воде, без воронок, без рокота текшей,

Ясной до самого дна, через которую камешки в глуби

Можно все был счесть, как будто совсем неподвижной…

Ей-богу, Луций, точнее не опишешь. Только у Назона – река. А тут был ручей, хотя достаточно широкий и глубокий. И далее у Овидия – «ветлы седые». А возле моего ручья почти не было растительности. За исключением двух ореховых деревьев: стройных, одноствольных внизу и раскидистых – кверху. Они росли по обе стороны лесного потока и как бы образовывали ворота, через которые ручей протекал.

К этим «воротам» подвел меня Рыбак и усадил на пригорке.

Он отобрал у меня сорванные цветы и стал их долго и молча разглядывать. А я смотрел на ручей, «будто совсем неподвижный». Я не удержался – взял маленькую веточку и бросил в воду. И палочка быстро заскользила вдоль берега! При этом вода в ручье продолжала оставаться как бы недвижимой.

Гельвет тем временем стал медленно и осторожно отделять бутончики от стебельков.

Мне надоело его молчание, и я спросил:

«Здесь мы кому будем представляться?»

Рыбак безмолвствовал. И я продолжал:

«В прошлый раз была ольха. Ольха, как я понимаю, – это Эпона… Теперь – орех. Орех означает Тевтата?… Или Меркурия… Или двуликого Януса… Тем более, что мы видим два дерева. И ворота открыты. Только для ручья? Или для нас тоже?»

Я хотел показать Рыбаку, что «глупый маленький римлянин», хотя и заикается, однако неплохо уже ориентируется в галльской религии.

Но мой наставник даже не глянул в мою сторону. Стебельки он отложил в левую сторону, венчики – в правую.

И вдруг спросил:

«Отец твой утонул в болоте?»

Я удивился. Но стал рассказывать, что отец сражался в Тевтобургском лесу, что нас с Лусеной он в сопровождении батавских конников выслал из окружения, что, как я могу догадываться, он либо героически погиб в бою, либо попал в плен, хотя, зная моего отца…

Рыбак сначала правой рукой отобрал один цветочный бутончик и переложили его в левую руку, а затем прервал меня новым вопросом:

«Отец тебя не любил?»

Оправившись от нового удивления, я стал объяснять гельвету, что отец любил меня, что особенно в последнее время он был со мной бережен и ласков, что я у него – единственный сын, что сильнее меня он любил разве что свою жену, Лусену, мою мать… Мне почему-то не захотелось рассказывать Рыбаку о моей умершей сестре и о том, что Лусена мне не родная мать, а мачеха.

Гельвет тем временем выбрал и отложил в левую руку второй бутончик. И спросил:

«А за что твой отец не любил тебя, ты не догадываешься?»

Я совсем опешил. А потом сказал, уже не разыгрывая обиду, а действительно обидевшись и рассердившись:

«Я ведь только что пытался рассказать, что отец любил меня. На самом деле любил! Слышишь?!»

Рыбак выбрал и отложил третий цветочный бутон. А потом насмешливо посмотрел на меня и задумчиво проговорил:

«Слышу, слышу… Но почему тебе, римлянин, можно задавать глупые вопросы, спрашивать про каких-то богов, которых ты никогда не видел, болтать про какие-то ворота?… Тебе, значит, можно? А мне, что, нельзя?… Ну, спросил глупость. Чего кипятишься?»

«На, пожуй, успокойся», – тут же велел Рыбак, протягивая мне один из бутончиков.

Я сунул его в рот и сердито стал пережевывать. Мне показалось, что растение слишком сухое и жесткое для только что сорванного цветка. Но тут у меня во всем рту возникла резкая и внезапная сухость. Я удивлено посмотрел на гельвета.

«Сейчас дам попить», – сказал тот и протянул мне глиняную фляжку, неизвестно каким образом оказавшуюся у него в руке.

Я сделал из нее несколько глотков. Вроде бы это была ключевая вода. И сухость тотчас исчезла.

А Рыбак протянул мне второй бутончик и велел жевать.

Этот бутончик был тоже сухим и нестерпимо горьким. Но когда, быстро разжевав и проглотив его, я снова приложился к фляге, горечь, представь себе, прошла.

От третьего бутончика, уже не сухого, а липкого и тягучего, словно это было не растение, а жидкая смола, у меня началось жжение, сначала во рту, а потом в горле и в носу. Жжение быстро усиливалось, становилось все более болезненным и пугающим. Я схватился за флягу. Но Рыбак вырвал ее у меня.

«Ни в коем случае! Еще хуже станет! Пей из ручья!» – скомандовал он.

Я кинулся к ручью, встал на колени и стал черпать обеими руками. От первых глотков внутри у меня словно вспыхнуло пламя. И я, все лицо погрузив в ручей, принялся поглощать воду не только ртом, но, как мне показалось, еще и носом. При этом я отнюдь не захлебывался, дыхания мне не перехватывало, а жжение стало ослабевать, вернее, истекать из меня, сперва будто выплеснувшись через нос на щеки, потом охватив подбородок и шею, а затем как бы растворившись в воде и исчезнув вниз по течению.

И вот, странное дело, Луций. На некоторое мгновение – короткое или длинное, я потом не мог вспомнить – мне показалось, что я лежу на дне ручья, что я стал рыбой, а надо мной едва колеблется голубовато-зеленоватая прозрачная поверхность, через которую на меня смотрит Рыбак, грозя мне пальцем и покачивая головой.

Когда же я перестал быть рыбой, оторвал лицо от ручья, встал на ноги и вернулся на пригорок, гельвет, который, на самом деле, не вставал со своего места, с интересом спросил меня:

«Ну, что ты видел?»

«Я ничего не видел, – соврал я и добавил: – От твоего проклятого цветка… Или что ты мне подсунул?… Эта гадость мне чуть весь рот не сожгла».

«Прекрасно. Четыре фразы произнес и не разу не заикнулся», – заметил Рыбак.

«Тут не до заикания, когда у тебя от боли глаза на лоб лезут!» – ответил я.

Гельвет усмехнулся и сказал: