Читать книгу "Восход Сатурна - Влад Савин"

Чем жил сейчас? Делал небольшой гешефт. Война, не война, а спрос всегда рождает предложение. Нет, ни в коем случае не еврей, вы что? Просто в гетто сейчас можно совсем задешево прикупить очень ценные вещи — антиквариат, золото. И продать… есть у меня знакомые на «черном рынке» и даже в комендатуре.

Да, патриот. Поскольку герр гауптвахмайстер Брюнер дерет комиссионные совершенно без всякой совести! И постоянно грозит упрятать меня в тюрьму. И бегая по делам, все время приходится считать, сколько осталось до комендантского часа. А когда партизаны кого-нибудь пристрелят или взорвут, приходится сидеть дома безвылазно, чтобы не попасть в облаву! Когда немцев прогонят, я буду в годовщину носить в петлице бело-красную ленточку, как мой отец в память о двадцатом годе.

В общем, тихо шуршу, как мышь — и не нужны мне никакие подвиги и слава!

И черт понес меня тогда в гетто! Выходил ведь уже, сделку провернул хорошую, доволен был, что сейчас в пивную.

Вдруг крик… и все бегут. Облава! Меня за что, я ведь никакой не партизан и не еврей! И документы в полном порядке! Я тут случайно, меня в комендатуре знают, евреев хватайте, меня за что? А-а-а, больно!

Не солдаты, не жандармы — эсэс. С ними спорить бесполезно. Запихнули в закрытые машины, везут. Долго. Выгрузили… какое-то поле, холм посреди, вокруг какие-то ямы, столбы. Страшное место — кровью пахнет и смертью. Эсэсовцы вокруг, с овчарками. Обступили, гонят нас к холму, как скот. За что? Мы же не партизаны?!

Идем мимо ямы. Смотрю мельком — из земли мертвая рука торчит! Эсэсман рядом меня прикладом — шнелль, юде! А я не еврей, не еврей, не еврей!! Их расстреливайте, не меня!

Больно как, когда бьют сапогами и прикладом. Вдруг перестали. Офицер их, в черной коже, на другого орет. Я по-немецки немного понимаю, раз с ними тоже дела прокручивал. Что-то насчет прошлого раза… и теперь строжайше указано — только евреев! Затем приказывает меня поднять и спрашивает: ты точно не еврей? Поляк, вот документы!

Тут нас всех останавливают, спрашивают, кто еще не еврей. Оказалось, кроме меня, еще трое. Нас отдельно отвели в сторону, но гонят туда же, куда всех. Настроение, однако, поднялось. Может, отпустят, разберутся, что не виноваты ни в чем?

Господь ты наш милосердный и Матка Боска, спаси и сохрани! Прости, что не верил в Тебя и в храме не был, хоть давно католиком себя считаю. О Боже, если ты есть!

Костры внизу, в темноте… и страшные крики сжигаемых людей. Что в других сторонах от холма, не видно, но и оттуда крики и стоны. А наверху, там самое страшное. Двенадцать немцев, главных, и один самый главный над ними… и камни, как алтарь, так это капище и есть! Людей туда подводят и делают с ними такое, что рассказать не берусь, стошнит! Главный немец указывает, а двенадцать будто молитву или заклинание читают нараспев и пьют по очереди из какой-то чаши.

А мы четверо убирали с алтаря то, что оставалось после. Сами немцы заниматься этим брезговали. Тащили вниз и бросали в яму. О боже, это ведь сон — морок о том, что с нами после будет!

Это ведь не просто казнь, а шабаш. Немцы обращаются явно не к Богу. Я слышал, что они недавно по-крупному проиграли русским. Так неужели они решили отомстить всем, призвав на землю Неназываемого?

И мы прислуживали им. Что мы могли сделать? Я никогда не держал в руках оружия. Пусть воюют те, кто обучен, для кого это профессия. Что я мог поделать с толпой вооруженных до зубов эсэсманов? Только лишь сам бы лег на этот алтарь!

А когда все кончилось, нас четверых погнали на край поля. Возле вырытой ямы нас поставили на колени. Мне показалось, что эсэсовцы, нас конвоирующие, были пьяны. Затем я почувствовал страшный удар в голову и провалился во тьму.

Когда я очнулся, то почувствовал какую-то тяжесть и во рту горький привкус. Было темно, и чувствовался какой-то необъяснимый смрад. Я выкарабкался наверх и увидел, что лежал в яме, наполненной трупами, слегка присыпанными землей. Оказалось, что пуля лишь скользнула мне по черепу. Насколько было возможно, я очистился от крови и земли и помчался куда глаза глядят. Вдали слышал я немецкие крики, а также визг и лай собак.

Я убегал полями, обходя дороги и людей. К вечеру следующего дня, увидев село, вошел в него и направился прямо к костелу. Постучался и попросил есть. После того, что увидел и пережил, я надеялся найти защиту лишь там.

Пан ксендз, посмотрев на меня, тотчас провел меня в дом, где меня накормили, вымыли и одели в другую одежду. Ночью, уже под утро, ксендз пришел с какими-то двумя людьми, один из которых осмотрел мою рану на голове. Затем они попросили, чтобы я рассказал обо всем подробно. Выслушав, второй незнакомец неожиданно спросил у меня пароль. Конечно, я был удивлен. Тогда эти люди сказали, чтобы я подождал в другой комнате. Но я все равно слышал, как они говорили ксендзу: какая разница, если ясно, что Германия войну проиграла, а нам это может помешать, люди не поймут. А ксендз отвечал, что как агент какого-то «провода» он с ними согласен, но как человек и священнослужитель считает, что люди имеют право знать, куда их тащит одержимый бесом фюрер, — знать, чтобы душу свою не загубить. И о чем-то еще, но я не разобрал.

Затем меня вызвали и сказали, что оставаться здесь мне нельзя. Пан солтыс наверняка видел и уже донес, так что скоро в село нагрянут немцы. Но я могу быть спокоен, сейчас они отвезут меня в безопасное место. Повозка, запряженная лошадьми, уже ждала. Через несколько часов мы были в лесу. Так я стал партизаном, сам того не ожидая.

Я рассказывал всем про то, что видел. Зачем я это делал? Мне казалось, я поступал правильно, потому что чувствовал покой. Если рай и ад есть и германцы выпустят на землю Неназываемого, тогда мир закончится, не будет больше ничего. И все мои страхи и заботы тоже ничего не будут стоить. А если ничего нет, остается бешеный фюрер с одержимым черномундирным войском, и с ним невозможен никакой мир.

Я узнал, что в село, где мне оказали помощь, на другой день пришли эсэсовцы. Спрашивали обо мне, убили ксендза и еще нескольких человек. Искали меня, чтобы никто не рассказал, во что на самом деле они верят и кому поклоняются. Может быть, завтра и меня убьют. Но я успел рассказать уже многим. Ради того, чтобы такого не было на земле.

Матка Боска и Господь наш, простите меня!

Контр-адмирал Лазарев Михаил Петрович.

Северодвинск. Утро 1 января 1943 года.

Ну вот, повеселились, отгуляли!

Елка была из леса, пахла свежей хвоей. А вместо шаров на ней были развешаны мандарины, завернутые в фольгу или цветную бумагу. Три тонны мандаринов в дар героям-североморцам пришли из солнечной Грузии, из-под города Сталинири, как написано в сопроводительном письме. Я чуть не подавился, когда прочел, зная, что так в то время назывался Цхинвал. Затем вспомнил, что это было и в нашей истории. На новый, сорок второй, год все дети блокадного Ленинграда получили по мандарину. Груз приехал по «Дороге жизни», с этим же обратным адресом или из Абхазии, точно не помню. В это время в стране СССР не знали еще про «обострение дружбы народов». Жили все как одна большая семья. Пусть не в богатстве, в коммунальной квартире, но помогая друг другу, а не воюя между собой.