Читать книгу "Повседневная жизнь "русского" Китая - Наталья Старосельская"

Очевидцы свидетельствуют: как бы стремительно ни менялся облик современных китайских городов, все равно различимы следы «русского» Китая — оставшегося в памяти людей, запечатленного в многочисленных рассказах, романах, стихах, эссе, мемуарах.

Генеральный консул России в Шанхае Виктор Коннов сказал в одном из интервью: «Остались улицы, которые помнят Вертинского, скажем, набережная Вайтань… Наверное, проходя по ней сегодня, можно представить себе, как он шел там со своей тросточкой… Есгь знаменитый отель «Мир», он же «Хэпин», на углу набережной Вайтань и улицы Наньцзинлу, она же Нанкин-роуд. Отель знаменит тем, что в нем и Вертинский останавливался, хотя жил он потом в другом месге, и Шаляпин, когда выступал здесь перед российской эмиграцией… Увы, не осталось практически захоронений россиян — я пытался их искать…

Но осталась в Шанхае ностальгия по российским культурным традициям. Люди старшего, среднего и даже молодого поколения хранят наше культурное наследие… скажем, исполнение русских песен настолько традиционно, что, куда ни зайди, с любым китайцем здесь можно спеть «Подмосковные вечера», «Катюшу» и другие песни 40-х, 50-х, 60-х годов… Они иногда поют такие песни, которые мы сами давно подзабыли — «Мчится тройка удалая» или «Лучинушка». В Шанхае также, кроме русских песен и русского балета, помнят и любят многое из русской кухни. Знаменитый русский борщ имеет в Шанхае собственное название: «лосунтан». Первые два иероглифа — искаженное «элосы», то есть «русский», последний — соответственно «суп». Его умеют готовить почти в каждой шанхайской семье. Конечно, он здесь несколько другой, отдает кунжутным маслом, но тем не менее это борщ».

Читаешь эти строки и вновь всплывает в памяти: «Хоть похоже на Россию…», — но с другой, уже другой интонацией, словно из Зазеркалья, из какого-то былого-небылого слышится голос.

Может быть, это происходит оттого, что сегодня самым главным в настроении и интонации воспоминаний становится ностальгия — тот стержень, на который нанизываются крупные и мелкие события, детали истории, прожитой несколькими поколениями русских в Китае.

На земле, давшей приют вольным и невольным изгнанникам.

На земле, где почти стерлись их следы, но остались какие-то призрачные контуры, выступающие из иной реальности.

Это был совершенно особый русский мир в зарубежье. Мир внутри другого, закрытого, экзотического, восточного мира — подобный китайской шкатулке с несколькими донышками и со своими секретами. Поведать о нем могут только те, кто прожил в этой «шкатулке» десятилетия — их присутствие на страницах книги говорит само за себя: дополняя, продолжая, а порой и опровергая друг друга, эти люди рассказывают каждый свою, только свою историю, лишь немного — ненавязчиво, деликатно — пытаясь обобщить исторические закономерности и логические связи. Пытаясь осмыслить феномен «русского» Китая на частных примерах, которые выходят далеко за рамки лишь частных судеб.

И они ощущали это.

Свою особость и в каком-то смысле избранность, потому что, даже уезжая еще дальше от России, увозили ее с собой. Как поэтесса Ольга Скопиченко, на пути в Соединенные Штаты сложившая свой гимн Родине:

Мы снова ночью темной, грозной Следим за светом маяка. И снова в Божьей книге звездной О нас написана строка. По синей глади океана, Быть может, в наш девятый вал Нас бросил в путь в чужие страны Страны любимой бурный шквал. И снова в чуждые дороги Господняя ведет рука, И так же мысли наши строги, И та же горесть и тоска. По тем покинутым долинам, Куда для нас возврата нет, По нашим городам любимым, Оставленным десятки лет. Мы терпеливо выносили Судьбу скитальческих невзгод, С молитвой о своей России Мы мерили за годом год. И в наше новое скитанье Мы взяли, что смогли сберечь, Терпенье наше, наши знанья И русскую родную речь. И песни, звучные, как реки В родных степях моей страны, Что в душу вложены навеки И чем в изгнанье мы сильны. И снова в книге Божьей звездной О нас написана строка. Мы снова ночью темной, грозной Следим за светом маяка.

Наверное, это ощущение неистребимой гордости своим «терпеньем, знаньем», неутерянной родной речью и силами, нерастраченными в изгнании, отличает обитателей «русского» Китая от других «островитян» Рассеяния именно потому, что они не испытали такого трагического перелома, а продолжали жить в немного искусственном русском мире. Словно приостановившемся на бегу во времени и пространстве…

История русского зарубежья по-прежнему остается для нас во многом загадочной и оттого особенно притягательной; в мемуарах и исследовательской литературе мы упорно ищем ответы на собственные вопросы, едва уловимые начала собственных сомнений, решений.

Контуры собственных судеб, выступающие в другом, доставшемся на нашу долю времени. Времена, как известно, «не выбирают, в них живут и умирают» — может быть, эта поэтическая максима непосредственно относится к «русскому» Китаю: к судьбам людей, попавших в жернова истории и частично этими жерновами измолотых, частично же выживших.

Что-то очень важное для себя ищем и находим мы в судьбе островитян огромного архипелага Рассеяния. Потому что, не зная их идеалов, не понимая их смятений, их устремленности домой, мы никогда не сможем понять нечто очень важное в истории человечества, культуры, самой жизни этой страны.

Нашей страны, как бы она ни называлась — Русь, Россия, Советский Союз и снова — Россия. Какой бы она ни была — красной, белой или розовой.

В те годы, когда русские тысячами устремились из Китая домой, в другой части мира их соотечественник Владимир Варшавский писал печальное, горькое повествование об эмигрантах «первой волны» и их потомках, книгу «Незамеченное поколение» (она вышла в Нью-Йорке в 1956 году). Этой книге предшествовала вышедшая шестью годами раньше в Париже другая книга Варшавского «Семь лет», в которой уже прозвучал безжалостный диагноз: «…Мы жили без всякой ответственности, как бы сбоку мира и истории. Нам уже веял в лицо ветерок несуществования. Даже для наших отцов мы были чужие. Поколение выкидышей». Но разве можно отнести эти слова к Наталии Ильиной, Олегу Лундстрему, семье Бородиных и многим другим жителям «русского» Китая?

Алексей Бородин — мальчик, подросток, живший в благополучии и достатке, проливал слезы над судьбами тех, кто погиб, защищая свою Отчизну, кто сумел совершить подвиг во славу Родины. Каким же должен был быть климат в семье, где только бабушки да отец, Владимир Александрович, помнили Россию, что дети выросли патриотами страны, никогда ими не виденной? Что же было вложено в этих и еще многих других детей, что не только не могли, не желали они согласиться на участь «выкидышей»? И не ощущали они себя таковыми.

Говоря о своем поколении, Владимир Варшавский отмечал: «Большинство из них родилось в первом десятилетии века. Они успели получить в России только начальное воспитание и попали в эмиграцию недоучившимися подростками. Старшие из них прошли в рядах Добровольческой армии страшный опыт Гражданской войны. Большинство же покинуло родину почти детьми. Они еще помнят Россию и на чужбине чувствуют себя изгнанниками. В этом их отличие от последующих эмигрантских поколений. Но воспоминаний о России у них слишком мало, чтобы ими можно было жить. В этом их отличие от поколений старших. Зато есть в их судьбе сходство с судьбой всех «лишних людей» русского прошлого и всех «потерянных» поколений Европы и Америки».