Читать книгу "Сага о Великой Степи - Мурад Аджи"

…Из тогда еще Ленинграда теплоход «Короленко», арендованный Подворьем Валаамского монастыря, отошел по расписанию. Моросил дождь, низкое пасмурное небо опускалось к самой Неве, но погода не смущала. Все паломники молча собрались на верхней палубе и чего-то ждали. Сколько было среди нас истинно верующих? Сказать не берусь. Человек пять наверняка, с отрешенными, сосредоточенными лицами стояли они. Остальные шестьдесят – зрители, заблудшие овцы (не я ли такой?), ищущие своего пастыря и желающие замолить грехи. Каждый пытался выглядеть святошей, смиренным, тихим, на самом деле же мы просто не знали, как себя вести.

Несколько человек, рослые, офицерского вида парни, вели себя очень уверенно, они, как мне казалось, попали на теплоход случайно. Ни в Бога, ни в дьявола, похоже, не верили, и никогда не поверят, их глаза говорили о пустоте… Прости меня, Господи, не мне быть судьей, я лишь свидетель, но это были инородцы по духу в нашей компании «святош».

Стоим мы на борту, мерзнем. Никто не уходит, все смотрят на берега, на Неву. Когда показались стены собора Александра Невского, одна из женщин вдруг запела. Все они, настоящие паломники, тоже запели. Не сговариваясь, разом. И стало тепло.

К сожалению, этих песен я не знал, слышал впервые: по радио акафистное пение не передавали, по телевидению не исполняли. То была старинная песня-молитва, она, как чистый северный воздух, наполнила реку, берега, палубу, всех нас. Была на удивление прозрачна и ясна.

Женщины-исполнительницы на глазах преобразились, исчезла печать заботы, которая даже не вошла, а глубоко вонзилась в лица наших женщин. Увы, забота и печаль знамение Смуты. И вдруг песнь посреди реки – побеждающая и исцеляющая. Как глоток радости. Я подошел ближе, чтобы разглядеть лица поющих, хотелось вслушаться в их голоса, и каково было мое удивление: рядом с поющими женщинами, уже не молодыми, стояли те самые рослые парни с военной выправкой. Они пели. Значит, знали эти песни?!

Один высокий, в сером костюме, такой весь на вид ласковый, довольный малым. Другой, ниже ростом, тоже свойский весь. И третий их замеса, правда, лицом жестче… Я уже не слышал песню, гвоздем точила мысль: «Откуда знакомы их лица?» Уж слишком контрастны они в этой благостной пелене, окутавшей палубу.

Нет, ни слова дурного, ни мысли дурной, не брошу в них камень, ибо сам не без греха. Но видел тогда не их – себя.

И мы в молодости жаждали перемен, с желанием готовились к ним после знаменитой американской выставки, демонстративно «фарцуя» на московских улицах и даже в библиотеках. Одевались только «под стейц».

Эти ребята ищут «свою» религию, как мы искали «свою» Америку. Их самоуверенная молодость и напомнила мне меня, здесь, на теплоходе, среди поющих паломников. Молодого. Полного надежд. Они стояли на палубе и пели религиозные песни со старанием, с каким пели мы о «зеленом море тайги».

Нечаянное открытие повергло в уныние. Горько стало не за годы, прожитые с двойной моралью, горько стало за песню, что текла над Невой. Мне казалось, нам, все-таки «хомо советикусу», результату неестественного отбора, более к лицу песенное бодрячество, чем эти глубокие мотивы, сострадание и тишина, которые остались на палубе после песни. Мы просто не доросли до них. Очерствели еще в детском саду.

Вообще в мире, по-моему, мало людей, способных принять эту исцеляющую и очень хрупкую тишину… «Какая же огромная сила в религии. И как осторожно надо обращаться с ней», такое вот пришло на ум в первый час паломничества. Даже не заметил, как остался позади собор Александра Невского, как женщины кончили петь и разошлись по каютам, готовясь к ужину. На палубе остался только батюшка, совсем молодой. Он стоял в черной рясе и без головного убора, ветер лохматил его длинные волосы, а батюшка не замечал ветра. Смотрел куда-то вдаль, думая о своем. Мне бы подойти, открыться… Однако я постеснялся и пошел к себе в каюту.

Каюта как каюта, если бы не одна деталь. В красном ее углу ввинчена икона. Холодная рука изобразила то ли на фанерке, то ли на клеенке подобие Божьей Матери, которой нам, паломникам, полагалось молиться в пути. А не эта ли рука прежде рисовала русалок и лебедей или комсомольцев с кирпичными лицами? Похоже, «хомо советикус», человек с двойной моралью, пробрался уже и сюда, в духовное искусство.

Впрочем, по-другому быть не могло, мы – звенья одной цепи, плоды одного огорода, имя которому «российский народ». Или «хомо советикус».

Чему удивляться? Старинные иконы в храм не несли, храмов не было. В советское время иконы выбрасывали или выставляли на прилавок. Лихие коробейники и сейчас, в XXI веке, имеют хороший бизнес, заламывая цену. Товар идет за твердую валюту.

Перед сморщенным листом бумаги, ввинченным в стену, молиться я не мог. Она не из Храма Божьего… Раздумья прервало судовое радио: объявили ужин, он будет в ресторане, точнее в «трапезной». С тех пор, как «Короленко» закрепили за паломниками, не стало там ресторана: паломникам не положено скоромное, отвлекающее, мешающее и толкающее на грех. Кто придумал эту глупость? Кем положено? И почему состояние души надо измерять куском хлеба? Непонятно.

Рисовая каша на воде, сдобренная ложкой растительного масла, была чуть-чуть размазана по дну тарелки. Хлеб. Чай. Вот весь ужин. Слава Богу, у нас было что-то с собой… Прежде чем поесть, по христианскому обычаю полагалась общая молитва. Опять я не молился. Смутила еще одна бездушная икона! Уже на стене ресторана. Она была оскорбительна. Может быть, по чьему-то мнению, верующий не должен замечать фальши и всего того, что мне, малосведущему, казалось важным и обязательным? Присутствие настоящей иконы, а не фанерки, например. По-моему, лучше ничего, чем фальшивка. И не в ресторане.

В старинной, намоленной иконе знак традиций, она благовест, послание предков потомкам, то есть нам, выросшим с другими образами и уставшим от дешевых подделок, заполнивших все вокруг – дома, думы и души…

В предрассветном тумане спал Валаам. Из воды росли его каменные острова, убранные сосновой хвоей. Вода, камни, сосны и легкий туман. А над ними – Никольский скит, только что паривший над водой и, подобно жар-птице, присевший отдохнуть на скале, как раз около входа в Монастырскую бухту, чтобы через минуту снова подняться в свой вечный полет над озером.

Смотрю и не верю глазам, купол скита вдруг заискрился, засиял золотом – солнце выглянуло из воды… Заря в полнеба. Утро… Просыпается Валаам. Дух захватывало от благодати, явившейся на землю. Вот откуда была сила наша духовная. От Неба.

В Монастырскую бухту войти трудно, она узкая – берега подступают к самому теплоходу, он едва умещался в ложе, которое оставила Ладога для подхода к святыне Валаама, к Преображенскому собору, венчающему центральный ансамбль монастыря.

Я стоял на палубе и почувствовал, как сжалось сердце от величия места, открывавшегося взору. Величия природы и предков. Неужели что-то святое сохранилось у нас?! И в нас?!

На грешную землю вернули сараи на берегу, как раз под обрывом, над которым высился собор. Нелепые сараи. Гора бревен, забытых у причала. Верхние еще годились на дрова, а нижние бревна давно сгнили. Около пристани два судна, грязные, неряшливые, они что-то привезли на Валаам, на берегу валялись ящики, бочки с краской, опилки, щепки… Здесь мы и ступили на святую землю Русского Афона.