Читать книгу "Приключения русского дебютанта - Гари Штейнгарт"

К примеру, такой вопрос: что сказала бы мать о его нынешнем ловком предпринимательстве? Гордилась бы им? Сочла бы его финансовую пирамидку альтернативой степени магистра экономических наук, полученной без лишних затрат? Неужто им двигало невольное желание ублажить ее? Ведь если вдуматься, какая разница между корпоративным колоссом матери и его развалюхой «ПраваИнвестом»? И правду ли говорят, что детство — это судьба? И что спасенья нет?

И наконец, вопрос, которого Владимир старательно избегал всю ночь, укрываясь за нетрезвыми раздумьями о матери, судьбе, алчности и странном, бесславном пути, проделанном им самим, — от жертвы к ловцу душ.

Где Морган?

2. Смерть Ноге

Морган сидела дома. Морган часто сидела дома. Или преподавала. Или сражалась с сумасшедшими старухами. Или трахалась с Томашем. Кто ее знает. Владимир с Морган мало разговаривали. Их отношения обрели черты устойчивого, разочаровавшего обоих, многолетнего брака. Они теперь чем-то напоминали Гиршкиных: каждый был больше занят собственными маленькими радостями и непомерными страхами, чем друг другом.

Как они могли так жить?

Легко. Владимир, как нам известно, в последнее время трудился сверхурочно, создавая пирамиду «ПраваИнвеста», которая должна была покончить со всеми остальными пирамидами. Морган же почти не расспрашивала Владимира о его процветающем «бизнесе» и в «Превращениях» ни разу не побывала, заявив, что от драм-н-бейса она не торчит, а от Франтишека, нового приятеля Владимира, ее «слегка трясет», кроме того, пропитанная лошадиным транквилизатором толпа вызывает у нее глубокую тревогу.

Справедливо. Было от чего тревожиться.

Впрочем, физическая близость между ними не прерывалась. Осенью и весной в Праве довольно тепло, но в середине декабря температура необъяснимым образом падает до сибирского уровня, и местное население предпочитает «держаться вместе»: престарелые отважно добираются до метро, подростки трутся попами на Старогородской площади, ну а в морозном панеляке остаться без партнера, обдающего твои входные отверстия теплым пивным дыханием, означало бы верную смерть.

Вот они и жались друг к другу. Во время теленовостей нос Морган иногда устраивался между носом и щекой Владимира, в совершенно тропическом месте, ибо Владимира вечно лихорадило и температура его тела достигала 99,4 градуса по Фаренгейту. Иногда, в холодное утро, он согревал руки между ее бедер, которые в отличие от ледяных щек и сосулек-ушей сохраняли тепло; по прикидкам Владимира, он мог бы с успехом пережить полярную зиму, помещая свои разнообразные конечности меж бедер Морган.

Что до милых пустяков, за пять недель «я тебя люблю» было сказано ровно два раза. Первый раз эти слова невольно вырвались у Владимира, когда он кончил ей в руку и она с умиротворенным, великодушным выражением лица (помни палатку!) вытерлась о грубую, как наждак, столованскую салфетку. Второй раз их произнесла Морган, распаковав специально подобранный рождественский подарок Владимира — собрание сочинений Вацлава Гавела по-столовански с предисловием Борика Града, слывшего столованским Лу Ридом[56]. «Наверное, важно во что-то верить», — написал даритель на титульном листе; правда, трясущийся почерк Владимира выдавал его сомнения на сей счет.

Выходило, что вожделение подпитывалось ревностью. Почему? Воображая, как Морган встречается днем с Томашем, Владимир бесился, что одновременно усиливало его пыл в постели. То же самое было и с Халой, когда та служила в «Темнице»: ему кружила голову мысль, что женщина, которую хочет он, предпочитает быть не только с ним, но и с другими. Простая формула, объясняющая многие любовные связи: он не мог ею владеть, потому он ее желал.

Однако за пределами сексуальных нужд его гнев на Морган неуклонно нарастал, похоть и обида то изничтожали друг-друга, то — в постели, например, — действовали в тандеме. Он чувствовал себя беспомощным. Как ему было убедить Морган в том, что она любит его, а не Томаша, и в том, что она должна отречься от неприглядной тайной жизни в пользу нормальности, нежности и секса, ведь человеку всегда следует находиться по правильную сторону истории — поедать жареного поросенка в «Винном архиве», а не замерзать до смерти в ГУЛАГе?

Но она отказывалась его понять, эта упрямая девушка со Среднего Запада. Отчего ему приходилось работать на два фронта: для утоления похоти он забирался к ней в постель, для утоления обиды надеялся всей душой отомстить. Эти мстительные надежды он связывал с предстоящим двойным свиданием. Потому, когда позвонил Сурок с сообщением, что «Дорога 66», ресторан в его загородном поселке, готова выставить горячий картофель фри в обмен на американские доллары, Владимир с готовностью принял приглашение и от имени Морган тоже.

В Морган чрезвычайно умиляла одна вещь: несмотря на то что формально она принадлежала к высшим слоям среднего класса, на выход у нее имелся только один наряд — тесная шелковая блузка, которую она надевала на первое свидание с Владимиром. Все остальное в ее шкафу было потрепанным и «добротным», как выражаются на Среднем Западе, ибо в отличие от Владимира Морган ехала в Праву не для того, чтобы блистать на балах.

Когда они подъехали к «Дороге 66», Морган нервно одернула рукава своей главной блузки, чтобы та облегала тело, как надо. В третий раз мазнула помадой по губам и зачем-то поскребла передний зуб. Приглядевшись к сиявшей огнями вывеске, она спросила:

— Разве не правильнее «Шоссе 66»?[57]

Владимир загадочно подмигнул и поцеловал ее в щеку.

— Эй, перестань. На мне румяна. Посмотри, что ты наделал.

Она опять полезла в сумочку, и, пока Морган сморкалась и снова пудрила щеки, Владимиру пришлось бороться со столь бесполезным чувством нежности.

— Если ты, Морган Дженсон… на Запад решишь рвануть, — напевал Владимир, пока они шагали рука об руку к жгуче-красной неоновой вывеске мимо засыпанного гравием десятиакрового оврага, которому предстояло стать американским супермаркетом, — езжай за мной… по той дороге… это славный путь.

— Как ты можешь петь? — удивилась Морган, в очередной раз промокая губы салфеткой. — Ведь мы ужинаем с твоим боссом. Неужто ты совсем не боишься?

— Оторвись, коль маза есть, — мурлыкал Владимир, берясь за пластмассовые дверные ручки в виде гремучих змей, — на шоссе шестьдесят шесть.

Их взору открылся изумительный вид: дешевая мебель под красное дерево и всякие американские штучки, ибо в ресторане, как и в песне, проложили дорогу «от Чикаго до Эл-Эй… две тыщи миль… но не робей», прикрепив к каждому столику название какого-нибудь населенного пункта — Сент-Луис, Оклахома, Флэгстафф, «Вайнону не прозевай… Кингман, Барстоу, Сан-Бернардино…».