Читать книгу "Похищение Европы - Евгений Водолазкин"

После еды мы снова помолились и направились к машине Ионы, где все еще оставался наш багаж. Не без труда заведясь, мы пересекли обширное отгороженное стенами пространство — оно называлось Большим двором — и въехали под полуразрушенную арку. За ней начинался Малый двор. Он был действительно поменьше, и построили его, как я узнал впоследствии, значительно позже двора Большого. Если в Большом дворе все, кроме церквей, к монастырским стенам примыкало, то кирпичные постройки Малого двора (их тыл), собственно, и были его стенами, составлявшими вытянутый прямоугольник. Их возводили тогда, когда обороняться было уже не от кого.

В большинстве окон не было не только стекол, но даже рам, и только в дальнем углу прямоугольника, куда мы, очевидно, направлялись, виднелось особо стоявшее строение, отличавшееся от всех остальных. Отличала его не только ухоженность, но и стиль, соответствовавший, скорее, Большому двору. Кстати говоря, в своем первом впечатлении я не ошибся. Гостевой дом — а это был он — оказался современником Большого двора и лишь впоследствии был включен в план двора Малого. При постройке монастыря предполагалось, что помещение для паломников будет располагаться вне пределов обители.

Остановившись у крыльца дома, брат Иона вытащил из багажника наши чемоданы. На второй этаж, где нам предстояло жить, мы поднялись по винтовой лестнице. Как объяснил нам Иона, в противоположной части дома была и другая, широкая лестница, но она, как и вся выходящая на нее часть дома, требовала основательного ремонта. Нам были предоставлены две соседние комнатки, бывшие когда-то одной большой комнатой. В точке, где сходились ее своды, была воздвигнута фанерная перегородка. Обстановка в комнатах — по крайней мере, в моей — была вполне аскетической: сколоченная из гладко оструганных досок кровать, небольшой стол и стул. В ближайшем к дверям углу висел рукомойник. Туалет, как объяснил нам Иона еще при входе, находился во дворе.

— Отдыхай, — сказал Иона. — С дороги полагается отдохнуть.

Он помялся в дверях, словно хотел еще что-то добавить, но, так ничего и не сказав, осторожно прикрыл за собой дверь. За перегородкой раздался деревянный скрип койки, из чего стало понятно, что и мое малейшее движение не останется в соседней комнате неуслышанным. Я разделся и лег с точно таким же скрипом. Если мы с моим соседом научимся все делать одновременно, никто никому уже не будет мешать. На свежевыбеленном полусводе над моей головой зеброй лежали легкие тени. Неровность поверхности потолка придавала ему сходство с вещами нерукотворными. Может быть, с облаками. Чувствуя, как закрываются мои глаза, я поймал себя на мысли, что последний раз засыпал на княжеской даче — не только в другом пространстве, но, кажется, и в другой эпохе…

Я спал глубоко и, наверное, долго. Проснувшись, не сразу понял, где я. Вспомнил. Снова закрыл глаза. Крепко зажал их ладонями, ощущая две круглых дырки в черепе. Вот, что от меня останется через сто лет. Пальцы деловито ощупывали края глазных отверстий. Или через пятьдесят? Не промахнись мой неудачливый однофамилец, все могло бы произойти гораздо раньше. И, кстати, никуда было бы не нужно бежать, гнил бы себе в родном городе. На Северном кладбище, где нашей семьей куплено место и где (Настя бы это непременно отметила) начинается «Смерть в Венеции». Я повернулся на бок и, засунув голову под подушку, дал себе слово остаться в таком положении навсегда.

Я находился в мутном, полубредовом состоянии и, кажется, при этом снова заснул. Когда мне стало душно, я медленно стащил подушку с лица. На корточках перед моей кроватью сидел брат Иона. Принадлежащая мне половина свода была окрашена желтым вечерним лучом.

— Я стучал тебе, да никто не отзывался…

Молча я смотрел на брата Иону. Редкие черные волоски его бороды закручивались в разные стороны, словно удивляясь своему присутствию на этом лице.

— Выспался? Ну и хорошо. — В тоне Ионы и впрямь чувствовалась удовлетворенность. — Скоро вечерняя служба начинается, повечерие. Хочешь к службе пойти?

Я кивнул.

— Повечерием она потому называется, что служат ее «по еже вечеряти братии», после ужина то есть. Так что вечеряй для подкрепления тела.

Выпрямив с хрустом колени, Иона подошел к столу.

— Я тебе тут картошки сварил, теплая еще. Там и рыбка жареная. — Он звякнул крышкой кастрюли. — А в банке — ананасовый сок. Кто-то из христолюбцев подарил, а я сока не люблю. Пей, если нравится.

— Спасибо.

Иона стеснительно пожал плечами.

— Когда поешь, спускайся вниз и иди к арке, а как войдешь в Большой двор — мы в церкви с колокольней. Там одна такая. Найдешь?

— Найду.

Кастрюлька с ужином была завернута в полотенце и оказалась почти горячей. Думаю, что это варилось специально для меня. И сок мне был дан понятно почему. Но только ведь я приехал сюда не на день и не на два, и от гречки с киселем мне все равно не уйти. На сколько я сюда приехал?

Церковь я нашел без труда. Ее колокольня была самым высоким строением монастыря, именно ее мы и видели с противоположной стороны озера. И колокольня, и церковь находились в плачевном состоянии. Отвалившаяся во многих местах штукатурка открывала красно-бурые ряды кирпичей, тоже не всюду сохранившихся. У самого входа стены церкви подверглись подчеркнуто временной — без заделывания трещин, прямо по открывшимся кирпичам — побелке, что, на мой взгляд, выглядело хуже откровенной заброшенности. Я толкнул свежеоструганную, еще не крашенную дверь и вошел внутрь.

Изнутри церковь мне показалась большей, чем при взгляде снаружи. Очевидно, дело было в особых пропорциях храма, в соотношении тех его частей, которые я вряд ли сумел бы назвать. Быть может, храмовое пространство увеличивалось и зыбким полумраком, поскольку ни свечи, ни слабеющие солнечные лучи были не в состоянии его рассеять. Но более всего, по-моему, увеличивало церковь малое число молящихся. Я нарочно посчитал: их было восемь. Включая брата Никодима и меня.

— Сейчас мы каемся в дневных грехах и просим мира в предстоящую ночь, — громким шепотом объяснил мне брат Иона.

Привыкнув к слабому освещению, я разглядел на стенах тусклую, местами осыпавшуюся роспись. Все время, пока я стоял в храме, меня не покидало ощущение направленных на меня взглядов. Оно относилось не только к видевшим меня впервые монахам. Мне казалось, что с не меньшим вниманием на меня обращены грустные глаза русских святых.

Возвращались мы с братом Никодимом. Для нас с ним, двух бесконечно далеких друг от друга людей, даже общий глагол движения (ах, как тщательно мы тренировали их с Настей!) представлялся в тот вечер натяжкой. Мы не обменялись ни единым словом, и если бы не треск веток под ногами, не порывы теплого ветра с озера, молчание было бы труднопереносимым. По крайней мере, для меня. Никодим шел впереди, слегка опустив голову, но не горбясь. Время от времени из-под рясы показывались его черные туфли. Когда мы поднялись по винтовой лестнице (ряса здесь придерживалась рукой), он вдруг пожелал мне спокойной ночи. По-немецки.

Из своей комнаты я вскоре услышал скрип его кровати. Чтобы не вызывать подозрений, я подошел к своей кровати и нажал на нее коленом. Она заскрипела точно гак же. Спать не хотелось. Подойдя к узкому окну (по его глубине я с трепетом оценил толщину стен), я увидел, как в бесконечном северном закате все еще поблескивало озеро. Между ним и моей амбразурой тянулась узкая полоска земли. И от того, что все еще не начиналась ночь, от того, что и вода, и земля эти упорно не поглощались мраком, на меня с новой остротой нахлынуло мое одиночество. Где я? На каком необитаемом острове? Бедный Робин Крузо.