Читать книгу "Сибирская жуть-7 - Андрей Буровский"

Фомич ломал голову, лагерь переходил на плавучее положение, и тут на писаницу приехал другой человек, из совсем другой экспедиции — уже известный читателю Боря Пяткин. Приехал, выпил с Семеновым, сходил на писаницу… Странным образом кончились загадочные грозы! Обычные остались, так и ходили по окоему, но лагерю доставалось ровно столько же воды, сколько и любому другому месту. Почему?!

Фомич, конечно же, заметил огромную разницу в том, что делали оба начальника, оба археолога на писаницах. Семенов старался вообще не появляться на писанице, а если приходилось, то он в снятии изображений на бумагу участия не принимал, ничего не измерял и не фотографировал.

— У, постылые…— бурчал он в сторону писаниц, будто они в чем-то виноваты, а если местоположение изображений позволяло, то, случалось, и пинал нелюбимые рисунки.

Пяткин же сам обязательно принимал участие в работе с рисунками и при этом что-то жизнерадостно ворковал, словно бы беседовал с изображениями или с бумагой, — так люди иногда разговаривают с автомобилем, компьютером или телевизором. В этом ли было дело или в чем-то другом, но, по крайней мере, поганые чудеса прекратились, вот это совершенно точно.

Фомич сделал из этого свои выводы — весьма своеобразные, но по-своему весьма логичные; состояли выводы в том, что писаницы — они по-своему живыe, и что лучше их вообще не трогать, если есть малейшая возможность.

Рассказ Лены

Эта женщина, по-моему, и в свои нынешние годы осталась существом восторженным и по-прежнему хотела бы мира и покоя среди всех археологов, хотя теперь об этом она уже не говорит. А пятнадцать лет назад ее крайне огорчало, что археологи как встретятся — так сразу начинают ругаться между собой и все никакого нет на них удержу.

— Мальчики! Ну что вы орете! Мы же такими интересными вещами занимаемся! — не раз стонала она на всевозможных банкетах, неизменно венчавших археологические сборища.

Эта наивность у одних вызывала раздражение, у других поток идиотских разговоров про несовершенство женского ума, и только немногие умные ласково улыбались и переводили разговор на менее чреватые темы. Потому что было в этом, кроме эмоций доброй девочки, еще и подспудное понимание — в споре не рождается истина. В споре вообще не рождается ничего, кроме амбиций, взаимных оскорблений и глупого, злобного крика. Дочка видного биолога, Лена знала, как рождается истина: в долгой уединенной работе. В сером многомесячном труде, никому не видном и никем особо не оцененном. И находят истину те, кто умеет делать этот труд, а не рвет глотку с трибуны или в кулуарах научных и околонаучных форумов.

А истину Лена ценила, и людей, умеющих ее искать, очень и очень уважала. Сама же она очень хотела найти в Сибири побольше палеолитического искусства. Потому что если во Франции известно до 200 пещер, где есть целые галереи, расписанные 15—25 тысяч лет тому назад, то в Сибири нет ничего подобного. Писаницы? А писаницы несравненно моложе, не больше 4—6 тысяч лет!

Долгое время проблему пытались просто снять: мол, Франция хорошо изучена, а Сибирь не изучена вообще! Это европейские ученые клевещут на Сибирь и называют ее народы обидными словами — мол, «отсталые». А в Сибири, кончено же, есть не менее великое искусство, просто его еще не нашли.

Беда в том, что проходили годы, складывались в десятилетия, и сейчас никак нельзя сказать, что Сибирь так уж плохо изучена. А вот искусства как не было, так и нет ни в одной из бесчисленных сибирских пещер. Ну нет и нет, что ты тут будешь делать!

Впрочем, и нигде в мире не было ничего похожего на пещерное искусство Европы. То есть появлялось, конечно, искусство во всех краях Земли, но гораздо позже, совсем в другое время. А единичные образцы искусства того же возраста оказывались невыразительными, скучными и, как полагается исключениям, только подтверждали правило. Почему это так, что особенного в этой Европе, можно долго спорить, и к этому спору Лена не была готова. Родившись в Сибири, Лена только очень обижалась, что на ее исторической родине нет такого же искусства, как в какой-то там Франции, и очень хотела бы его найти.

А еще у Лены тогда была подруга, родом из Казахстана, Наташа Керберды. Было у Наташи и другое имя, казахское, но его Наташа чаще всего даже не сообщала — «все равно не выговорят». Наташа училась вместе с Леной и все рассказывала про своих родственников в Казахстане. Получалось у нее необычайно интересно, все родственники в рассказах Наташи оказывались невероятно умными и мудрыми людьми, и в их жизни национальные особенности, сами по себе страшно интересные, соседствовали с прекрасным чувством юмора и знанием всех современных реалий. Скажем, рассказывая, как ее приезжали сватать, Наташа упоминала:

— Тут бабушка выходит из юрты, руку к глазам прикладывает. Только жених из машины вышел, спрашивает строго так: «Ты кандидат?» Жених кланяется: «Конечно, бабушка, конечно, кандидат! Как можно!» — «А каких наук кандидат?» — «Технических, бабушка, технических!» — «Лучше бы физических, внучек… Ну ладно, раз кандидат, пройди в юрту!»

И Лена хохотала до упаду, не зная, чему верить в этих историях, чему не верить. Конечно же, Лена просто мечтала поехать в гости к подруге, и случай представился после третьего курса: выдались две недели между трудной экспедицией и началом учебного года, грех не воспользоваться…

Работы почти весь август велись в Красноярском крае, на берегах озера Косоголь (об этом месте еще будет отдельный разговор). Лена и Наташа участвовали и в разведках для поиска писаниц. Изображения нашли примерно там, где и ожидали: на скальных выходах, замыкавших старую долину озера, — километрах в трех от современной береговой линии. Погода до сих пор вроде бы радовала, а тут решительно испортилась, работы продвигались медленно.

Тут в отряде нашлись и любители играть в шаманистов. Такие любители, впрочем, регулярно находились во всякой степной экспедиции; вопрос только, насколько серьезно они играли и как это все воспринималось окружающими. На этот раз любитель нашелся солидный — заместитель начальника экспедиции, кандидат наук и так далее. Этот дяденька взял на себя все разведки и съемку писаниц, все время возвращаясь на базовый лагерь.

Почему-то этот человек придумал, будто духа-хранителя долины Косоголя зовут А-Фу. Почему именно А-Фу, а не, допустим, Чи-Ли, это никому неизвестно. Во всяком случае, хакасы, и в том числе и шаманы, покатывались со смеху, только услышав это бесподобное «А-Фу».

А Пидорчук (с этим человеком мы уже встречались) развлекался, как мог: связывал, например, металлические кружки, нанизывал на проволоку или веревку, дико гремел ими возле скал. Это он так привлекал внимание духов. Или орал диким голосом, приплясывал, колотя деревянной скалкой по крышке от котла, — изображал шаманское камлание. Веселило это развлечение многих, но вот видимого влияния на мир духов как-то не оказывало, и, во всяком случае, мерзкая погода установилась надолго.

— А-Фу, не шали! — махал пальцем на низкое небо Пидорчук, угрожая выдуманному им «духу». Металлической посуды в экспедиции хватало, дров для «шаманского» костра всегда было несложно собрать, и игра в шаманистов продолжалась, хотя всему остальному отряду, кроме Пидорчука, под конец изрядно надоела.