Читать книгу "Малая Глуша - Мария Галина"

– Нравится?

– Да. Здесь время идет по-другому. Можно найти себе такое вот место, – она кивком показала на пряничный домик, – и жить в свое удовольствие. Можно путешествовать. Рано или поздно с тобой будет все, что ты захочешь. И торопиться некуда.

Он подумал.

– Вы так и остались тут? – тихо спросил он. – Пришли и остались?

Она с улыбкой покачала головой и приложила палец к губам, он так и не понял, было ли это подтверждением или просто нежеланием говорить на такую тему. Инна встала и торопливо подошла к ним. «Боится, что я скажу что-нибудь не то».

– Все хорошо, – сказала хозяйка. – Вы не волнуйтесь. Отдохните пока. Спать вам можно? Я постелю вам одеяло тут, под черешней. Хотите?

Он поглядел на Инну, та пожала плечами. Отказаться она боялась, чтобы не рассердить хозяйку, и спать, кажется, тоже боялась.

Солнечные зайчики прыгали меж листвой черешни и меж тенями от листвы на траве.

– Неплохо было бы, – сказал он виновато. – А вы разбудите нас, когда ваш муж вернется?

– Да. – Хозяйка улыбнулась, повернулась и пошла к дому, крупная, бедра распирали холщовую юбку. Такая фигура, не модельная, но очень женственная.

Инна вновь присела на край лавки и стала чертить пальцем по столешнице.

– Она не говорит, куда он ушел, – заметил он. – А вы думаете – куда?

Она ответила, не поднимая головы:

– Не знаю, может, еще кого-то провожает.

– Думаете, так уж много народу приходит из-за реки?

– Думаете, мы одни такие? – тут же ответила она.

С момента их встречи она успела очень измениться. Стала суше, жестче. И больше не говорила о себе. Вообще не говорила на посторонние темы. Наверное, он тоже изменился, только сам не замечает этого. А она видит. Наверное.

– Все гадаю, тот, с «Нахимова»… У него получилось?

– Не хочу этого знать, – сказала она быстро.

Вернулась хозяйка, под мышкой она несла огромное свернутое лоскутное одеяло, раскатала его на траве, улыбнулась им и вновь пошла к дому.

Он вдруг почувствовал, что голова у него стала тяжелая, а глаза закрываются сами.

Солнце било сквозь листву черешни, лучи стояли вертикально, и в них плясала едва заметная мошкара.

– Спать-то здесь можно? – спросил он. – Не знаете?

Инна пожала плечами.

С другой стороны, подумал он, если хозяйка права, что и голод, и жажда здесь – просто память тела, а не потребность, то и сон, наверное, такая же память, но до чего же чертовски сильная память!

– Я не хочу спать, – сказала вдруг Инна. – Вы спите, а я так… Посижу.

Он с благодарностью посмотрел на нее.

– Правда?

– Правда.

Может, подумал он, она старается показаться лучше меня? Надеется, что ее старание заметят и оценят? Но ему уже было все равно. Если она хочет выиграть на моем фоне, пусть. В этом мире нет логики, она рискует.

Он вытянулся на одеяле и закрыл глаза. Одеяло пахло травами. Его тут же качнуло, словно он плыл, лежа ничком в лодке. Краем уха он слышал, как Инна опять чем-то шуршит в своем чемодане.

Сначала ему показалось, что он еще спит, поскольку, когда он открыл глаза, было темно. Наверное, только показалось, что он открыл глаза. Потом он попытался пошевелиться и не смог. Так всегда бывает во сне, потому что мышцы не слушаются приказа грезящего мозга. От этого у спящего возникает неприятное ощущение, что он пытается встать, но не может, потому что скован или связан. Потом он понял, что на самом деле связан.

Он лежал на боку, руки его были стянуты за спиной, ноги – в щиколотках, и он никак не мог освободиться. Рядом, на пестром, смутно различимом во тьме одеяле лежало что-то вроде темного полена, потом он увидел, что это полено изгибается, – Инна, тоже связанная, издавала жалкие звуки.

Потом он понял, что Инну он смог разглядеть потому, что на листве и траве лежали огненные отблески, что-то горело совсем рядом, он ощущал на лице жирный дым и слышал треск сворачивающейся от жара листвы.

Где-то неподалеку кричала женщина.

С трудом повернувшись на другой бок, он увидел горящий пряничный домик и мечущиеся в дыму гигантские смутные фигуры; пламя озарило одну из них, и он увидел острые уши и непривычную и оттого еще более пугающую вытянутую морду на человеческих плечах.

Когда они успели нас связать? Я так крепко спал? Или это какое-то здешнее странное волшебство?

– Инна! – на всякий случай крикнул он.

Она всхлипнула.

– Я заснула!

Она при этом изгибалась ужом, пытаясь вывернуться из веревок.

– Не хотела, а заснула. Простите.

– Это песьеголовые, – сказал он.

– Как они… как у них?

– Не знаю.

– Пока мы спали, они нас оглушили чем-то и связали? Или усыпили еще крепче?

– Наверное.

Женщина за его спиной опять закричала, громче, пронзительней, потом крик оборвался.

– Инна, вы можете развязать мне руки?

– Как? – спросила она безнадежно.

– Ну, я повернусь к вам спиной… вот так…

Он почувствовал спиной ее спину, руки у нее были стянуты веревками, точь-в-точь как и у него, она беспомощно подергала за узлы. Движение было бестолковым, словно у его запястий возился какой-то зверек.

– Нет, – сказала она, чуть повернувшись. Он почувствовал на щеке ее дыхание и касание легких волос.

– Нож! – вспомнил он. – На столе лежит нож!

Перекатываясь, он подобрался к столу и сел, опираясь о лавку, так, что голова его оказалась над краем стола. Со второй попытки ему удалось смахнуть нож подбородком. Нож упал в траву, он нащупал его ладонями связанных за спиной рук и ухватился за рукоятку.

– Порядок, – сказал он, подбираясь к Инне.

Он просунул лезвие под веревку, стягивающую ее руки, осторожно, чтобы не задеть кожу, повел вверх-вниз. Веревка лопнула и распалась. Повернувшись, он увидел, как Инна, потряхивая затекшими кистями, пытается развязать узел на ногах.

– Да нет же, – сказал он с досадой, – возьмите нож, разрежьте мне веревку на руках, вот.

Он вновь повернулся к ней спиной, подставив ей кисти, и почувствовал прикосновение к коже холодного лезвия. Он подвигал веревкой, чувствуя, как она поддается и распадается надвое, руки у него освободились, и он, обернувшись к Инне, перехватил нож и стал торопливо резать путы на ногах, у себя и у нее, не обращая внимания на то, что кисти рук слушались плохо, а пальцы были как чужие.

Когда он вскочил на ноги, он понял, что все кончено; пряничный домик пылал, охваченный красным языкатым огнем, хозяйки нигде не было видно, а на пороге горящего дома стоял гигантский песьеголовый, и девочка Люба болталась у него в руках, точно тряпичная кукла.