Читать книгу "Олег Куваев: повесть о нерегламентированном человеке - Василий Авченко"

В этих словах содержится, если вдуматься, и ключ к постижению всей советской «молодёжной прозы» оттепельного периода. При всех своих многочисленных огрехах, особенно стилистических, при всей компромиссности, при сохранении основных признаков советской морали, она была «чище и открытее» официальной литературы. Суммой этих достоинств наделены в полной мере и куваевские тексты. Вот только их «простота», разумеется, абсолютно обманчива.

Пласт автоцитаций. Мы уже имели возможность убедиться, что в «поэтическом хозяйстве» Куваева ничто не пропадает бесследно, рано или поздно возрождаясь к новой жизни. Строчка, занесённая в записную книжку во время привала где-нибудь в чукотской тундре, спустя несколько лет может воскреснуть в рассказе, повести или романе. «Правила бегства» в этом отношении не исключение.

При желании «Правила бегства» можно считать не отдельным самостоятельным романом, а расширенным вариантом рассказа «Через триста лет после радуги», написанного в 1964 году. В нём действуют хорошо нам знакомые Мельпомен, Поручик и Северьян. «Правила бегства», оставляя портфолио Поручика и Северьяна без изменений, расширяют историю Мельпомена и в хронологическую даль, и в психологическую глубь. В результате такой интенсификации характеристик персонаж начинает успешно конкурировать с Рулёвым и Возмищевым в борьбе за титул главного героя. Во всяком случае, сюжетная линия, связанная с Мельпоменом, Саяпиным, Кеулькаем и сыном Саяпина, воспитанным Кеулькаем, куда более проработана и убедительна, чем скачкообразные фабульные метания Возмищева и Рулёва. Кроме того, линия Мельпомена и Саяпина создаёт важный исторический фон, включающий в действие романа о современности, каким, безусловно, являются «Правила бегства», тему революции, коллективизации и сталинских репрессий.

В полную мощь звучит в «Правилах бегства» и такой значимый для куваевского творчества лейтмотив, как «лейтмотив диссертации». В «Территории» некоторые обитатели Города, гадая о причинах, заставивших Чинкова подать рапорт о переводе в Посёлок, решили, что «Будда стремится в захолустье, чтобы написать диссертацию» («В Северстрое не одобряли диссертаций», – замечает Куваев). В рассказе «Кто-то должен курлыкать» (1973) главный герой, не названный по имени биолог-лесовод, проделал путь, который его рядовым коллегам наверняка казался фантастическим: после того как он долгие годы «копался в шокшинских лесах, восстанавливал рубки кедра военных лет и писал незамысловатые статейки о связи почвенных микроэлементов и продуктивности леса», неожиданно случились «Большая Научная Ревизия, косуля на вертеле, „сильный коньяк“» и – как результат – приглашение в столичный институт под крыло академика Г. П. Никитенко. Но спустя семь лет бесплодной работы над диссертацией он приходит к выводу, что, наверное, научный потенциал был им «исчерпан в тех самых статейках», а сам он превратился в «унылого научного неудачника». Всё это подталкивает его к решению уволиться из института, но последняя, как ему кажется, экспедиция на побережье Белого моря, встреча со старухой Евдокией и услышанная от неё заповедь («Лес-то один не может стоять, – ровным голосом произнесла Евдокия. – Кто-нибудь должен по нему ходить, курлыкать, петь да перекликаться. Без голосу лес-то засохнет, умрёт») становятся подспудным стимулом для спасительной интеллектуальной перезагрузки. Готовясь бросить институт и перебраться в далёкий лесопитомник, герой начал «приводить в порядок собранные за семь лет материалы» и вдруг в один из вечеров «осознал, что статья, которую он пишет, и есть та самая диссертация, которую ждали от него семь лет». Несмотря на то, что предзащита прошла просто блестяще, главный герой рассказа не отказывается от своего плана уехать из Москвы и трудиться в отдалённом лесопитомнике, полностью отдаваясь любимому делу «курлыканья» и ходьбы. Он уже собирается «сдать комнату», «упаковать вещи» и выписаться, как неожиданно выясняется, что ему предлагают поехать на год в Австралию «для изучения австралийского метода выращивания эвкалиптов». По правилам советских заграничных перемещений, поездка эта возможна только с женой, а жена «курлыкающего» диссертанта ушла от него сразу же после завершения Беломорской экспедиции, решив, «что ей ни к чему неудачник». Однако в тот момент, когда новообращённый последователь старухи Евдокии размышляет о сомнительных перспективах своей поездки к антиподам, приходит телеграмма от жены, в которой сообщается, что она «простила его и скучает». Это известие будущий специалист по эвкалиптам воспринимает как безапелляционное решение высших сил, самовластно распоряжающихся его судьбой: «С телеграммой в руках я сел на стул и понял, что с Австралией наверху уже решено. Такие вещи моя жена всегда знала точно и раньше меня».

Но больше всего его беспокоит даже не возвращение жены, волокущей за собой в качестве приданого скопище разномастных, но в разной степени омерзительных подруг, а то, что поезд будущей жизни будет катиться теперь по колее не им выбранного существования: «…где-то в глубине души я уже чувствую безысходность событий – быть мне в Австралии, изучать эвкалипты. Это значит, что в питомник я не попаду года два, а если честно – не попаду уже никогда. Никогда не заниматься мне простым делом выращивания деревьев. И значит, никогда не достичь величия души, когда на старости лет тебе дают кличку Студента (Студенткой называют старуху Евдокию. – Примеч. авт.). Какой долг предъявит мне лес, так как в принципе я ответствен за каждое дерево от Балтики до Охотского моря? Вот он, тот самый случай, когда человек в течение часа решает свою судьбу. Через час или два прилетит жена, я должен встретить её с готовым решением. Куда, чёрт возьми, смотрел мой отец-плотник, который завещал мне уважение к дереву, но почему-то не завещал уважения к собственной единственной и неповторимой жизни…»

Решение героем уже, к сожалению, принято. Успешная защита диссертации в художественном мире рассказа становится ложным даром судьбы: она гарантирует продвижение по службе и даже вожделенную советским человеком загранпоездку (причём не в Болгарию, а в самую «заграничную заграницу», смыкающуюся с Антарктидой!), но взамен требует отказа от сокровенной мечты и любимого дела.

Не менее важную роль хождение по диссертационным мукам играет и в рассказе «Эй, Бако!», написанном в 1970 году, но при жизни автора не публиковавшемся (впервые он был напечатан в 1976-м в составе сборника «Каждый день как последний»). Главный герой рассказа – «молодой историк Диамар Михайлович Рощапкин», защитивший диссертацию об эпохе правления Каролингов. Имя Рощапкина – Диамар – выглядит для сегодняшнего читателя, особенно молодого, почти загадочно, однако в действительности оно принадлежит к числу широко распространённых ономастических курьезов послереволюционных лет. Диамар – это либо сокращённый и слегка, на одну букву, подправленный «Диалектический материализм», либо, что столь же вероятно, «Диалектический материализм», скрещённый со священной фамилией Маркс (напрашивается параллель со знаменитым режиссером Марленом Хуциевым, наречённым в честь Маркса и Ленина). Отказавшись от мечты стать математиком, Рощапкин поступает на истфак, затем начинает служить в каком-то провинциальном сибирском архиве – «культурная работёнка, мечта исстрадавшихся в тяжёлой борьбе с землёй рощапкинских предков: папочки, картотеки, библиотечный синий халат». На службе Рощапкина больше всего раздражали «заезжавшие из Москвы аспирантки». Почему – автор объясняет довольно подробно: «Эти чёткие[22] девы все как одна разрабатывали благодатную жилу рабочих движений. И рыскали по сибирским городам, теперь уже по сибирским, в поисках неистощённых залежей фактов. Рощапкин неизменно выдавал им книгу местного краеведа, не жаждущего славы старца, у которого вся классовая борьба этого края с конца прошлого века по первую четверть этого нарисована была рубцами и шрамами тела, переломами многих костей. И книжка эта, потрясающая по детальности фактов, была последней классовой битвой старого работяги. Уж кто-кто, а чёткие московские девы это ценили».