Читать книгу "Царь велел тебя повесить - Лена Элтанг"

Костас

В некоторых людях писатель борется с пьяным сержантом, в некоторых – с молодым поросенком, который хочет любви. А во мне писатель борется с тем фактом, что слова не нужны.

В прошлом году в это самое время я грелся на гранитном откосе набережной, щурился от солнца и смотрел на сияющую синюю тину, принесенную приливом. Каждое утро я сидел там после пробежки, допивая сок из фляги, потом шел домой вдоль доков, сворачивал налево возле парикмахерской Алмейды, потом направо возле пожарного крана, начисто снесенного грузовиком (ленивые бомбейрос так и не поставили новый), потом открывал зеленую дверь с решеткой и входил в свой дом. Было так жарко, что я устроил на крыше душ из поливального шланга и дырявой банки от бисквитов. Трава на том месте, где я мылся, к лету была по колено, в ней завелись жадеитовые жуки неизвестной породы. Я собирался жить вечно и владеть Альфамой, рекой и прилегающими княжествами. Кто бы мне сказал тогда, что не пройдет и года, как от всей этой роскоши останется только пластинка из слоновой кости.

Один студиозус из КраковаВсе прятал всегда одинаково.

Я сунул руку под матрас и достал тавромахию, завернутую в служанкину пуховую варежку. Я бываю на редкость ловким, когда мне на самом деле чего-то хочется. Успел же я выгрести ее из тайника, несмотря на приступ астмы и полный дом полицейских. Правда, не будь теткиной записки, найденной сержантом, я бы еще сто лет искал забытое дупло. Теперь я думаю: откуда она взялась, эта записка, и почему так вовремя?

Мне было четырнадцать лет, когда Зое спросила, сумею ли я узнать ее на небесах. Это было в парке Эштрела, она выпила бутылку вина, охладив его в питьевом фонтанчике, развеселилась и лежала на газоне возле памятника Жункейру, засиженного голубями.

– Ты слишком быстро вырос. – Тетка смотрела на меня из травы, заложив руки за голову. – Раньше мальчики росли медленнее. Когда мы встретимся на небесах, я буду маленькой птицей, скажем черным стрижом, и ты меня не узнаешь.

– Почему стрижом?

– Стрижи не умеют ходить по земле, – сказала она беспечно. – У них лапки устроены иначе, стоит им спуститься с небес, как они погибают. Так и висят в воздухе всю свою стрижиную жизнь. Даже любовью занимаются на лету. С виду такие быстрые, безмятежные, никто не знает, как им трудно. Как им хочется быть как все.

Я смотрел на ее красное платье, на смуглые худые ноги в плетеных босоножках и думал, что никаких небес нет, нет ни проводов, ни овинов, и все окажется сумрачной пустыней, где усопшие в виде теней ведут существование, подобное сну. Но я узнаю ее даже среди теней.

* * *

– Вы настаивали на встрече, хотя по графику она только в четверг. У меня пять минут, не больше, – сказал адвокат и кивнул охраннику, чтобы тот запер дверь. Что меня удивляет в этой тюрьме, так это ключи: лязгающие, старомодные связки, похожие на трубки, из которых мы в школе стреляли по прохожим горохом, забравшись на чердак.

– Вытащите меня отсюда, Трута. Я готов заплатить вам сколько нужно, когда выйду на волю. Сколько вы хотите?

– Господь с вами. Брать с людей деньги за такую работу – это все равно что присылать счета за свет в конце тоннеля.

Он принялся расстегивать пиджак, обдавая меня анисовым духом. Я с трудом узнавал своего Труту. Его шея пестрела мелкими порезами, иссиня-черная грива была смазана воском, и весь его вид выдавал готовность к вечеринке.

– Ваша беда в том, что вы смотрите на эту историю с другого конца, как ребенок, не умеющий обращаться с калейдоскопом. Вы полагаете, что у них был заказ на вашего дружка, а вас подставили, как удобного подозреваемого. Однако ваша значимость для правосудия изрядно преувеличена. Зачем так пышно оформлять эту историю ради паршивых полста тысяч?

– Немного же теперь стоит убить человека!

– Обычная лиссабонская такса. Полагаю, Раубу убили, потому что вы выскользнули из аферы и нужно было засунуть вас обратно. Поставить вас перед вопросом свобода или деньги и получить дом или это ваше колье, которое пропало неизвестно куда. Думаю, оно стоит не меньше дома. На днях на Сотби продали за миллион уродливого голубя времен Иберийской унии – только потому, что в нем была пара редких камней.

– Выходит, кто-то охотился за домом с таким упорством, что готов был убивать всех подряд?

– Я говорил, что у меня мое собственное, ничем не подтвержденное мнение. Но вы его купили, и я пришлю за него счет.

– Но какой этому cazzo толк от того, что я сижу в тюрьме?

– Может, и никакого, – весело сказал Трута, подойдя к двери и нажав на кнопку вызова. – А может, он сидит на голубятне и ждет, что вы одумаетесь. Когда услышите приговор.

– Сядьте и записывайте. Я украл тавромахию.

– Вы украли что? – Он смотрел на меня, наморщив рот.

– Античную жанровую сцену, нарисованную золотом и синей эмалью на пластинке слоновой кости.

– Почему я должен это записывать?

– Потому что этот факт доказывает мою невиновность. Вечером того самого дня я был на другом конце города и совершил ограбление. Я проходил мимо антикварного магазина, забрался туда, разбил стекло, сигнализация сработала. Уточните в охранном агентстве. Патруль приехал в одиннадцать часов. Это хорошее алиби, не так ли?

– Полагаю, что да. – Он сокрушенно вздохнул.

– Вот и пишите. Я действительно был вечером в Сесимбре, но не мог убить человека на мысе Варваров, потому что в это время стоял на карнизе галереи и готовился забраться внутрь. Между мысом и городом двадцать пять километров, а машины у меня нет.

– Вы могли взять машину напрокат или просто голосовать на шоссе.

– Выходит, я просидел в кафе до десяти, потом помчался на шоссе, где в это время нет ни души, поймал машину, идущую именно на мыс, убил там Раубу, сбросил его тело с обрыва, проголосовал еще раз, примчался обратно в город и с ходу ограбил антикварный магазин?

– Нелепо, но в принципе возможно, – ухмыльнулся Трута. – А где теперь эта вещица слоновой кости? Можете представить ее следствию?

– Да хоть сейчас. Уверен, что хозяин галереи ее опознает.

– Не понимаю, почему вы раньше молчали. – Адвокат нажал кнопку для вызова охраны. – Ваша покорность явно не в этой стране родилась. Потребуйте встречи со следователем для предоставления новой улики. А там посмотрим.

Когда он это сказал, я вспомнил старую северную сказку про невидимую корову, которую видела только ее хозяйка: корову приводил добрый дух, если в доме не было молока. Что, если синие быки на слоновой кости окажутся видны только мне?

– Да откройте же! – Адвокат постучал по двери кулаком. – В этой тюрьме ни черта не работает, прямо как в казарме времен Салазара!

* * *

Моя сводная сестра читает только сонники. Однажды я спросил у Агне, к чему мне приснилась барабанная дробь, так она и на это ответила: к тому, что мой друг попал в беду. Тогда я сказал, что у меня нет друзей, а ведь это, Хани, было чистой воды вранье. У меня в то время было целых два друга, а вот теперь – ни одного, зато теперь я понимаю, что дружба заключает в себе сообщение только отчасти, в остальном это открытие. Голдинг сказал это об искусстве, но дружба и есть искусство, самое трудное после шумерской борьбы на поясах. Искусство, которым я не владею.