Читать книгу "Детский сеанс. Долгая счастливая история белорусского игрового кино для детей - Мария Георгиевна Костюкович"

10 февраля 1989 года, когда проходил первый просмотр фильма «Не покидай…» на одной пленке:

«Шкадаревич (директор фильмов Александр Шкадаревич): Есть небрежность. Идет почти половина части, а мы забыли о шумах, о музыке. Небрежный звуковой ряд.

Кавелашвили: Нет единой музыкальной драматургии.

Шкадаревич: Вставные номера. Звуковой ряд очень рваный.

Кавелашвили: Сама музыка прошловековая. Но и ее нужно было вводить, выводить. Ощущение грязи, неразберихи, сумятицы. Это первородный грех – политическое это кино, или сказка, или психологическая? – это уж от автора идет. Но грех наш, что не получилось достойной смеси – то сказка, то торчит политика.

Шкадаревич: Попытка сделать все правильно только затягивает картину. В финале падает человек. Вызов врача, нет врача, зачем так долго тянуть? Канцлер упал, потом на него долго смотрят, потом тащат и все обязательно до конца. Это так затягивает…

Нечаев: Вы смотрите просто какое-то другое кино…»143.

В советском кино всегда неплохо владели ценным навыком чтения между строк и просмотра между кадров. Но еще больше отзывы напоминают радостный крик «Акела промахнулся!», и возникает ощущение, что Нечаев в самом деле досаждал – и слишком явным талантом, и не менее явным пренебрежением к устоям, студийной иерархии и, что греха таить, к приличиям. Может, Акела правда промахнулся? Но почему спустя почти тридцать лет «Не покидай…» по-прежнему выглядит картиной с грацией, вдохновением, точными типажами, острыми диалогами, с особым блеском азартного и уверенного мастерства, который исчез уже в следующей, нервной и невнятной от наполненности сомнением «Безумной Лори»?

«Не покидай…» – фильм непростой, он заканчивает, а может, досрочно обрывает детскую линию сказок Нечаева. Он в самом деле двояк и тоже обладает свойствами зеркала – в нем можно увидеть противоположные вещи: все зависит от взгляда гораздо больше, чем в других фильмах Нечаева. Его герой становится взрослым и перестает говорить на детские темы, хотя продолжает давний, долгий монолог для взрослых, который раньше прятали в подтексте. Это непривычно. Для Георгия Полонского «Не покидай…» стал, возможно, самым сложным и лучшим его киносценарием, для Леонида Нечаева – несомненно, самой экспериментальной постановкой. По иронии, после нее он покинул «Беларусьфильм», и «Не покидай…» остался в истории белорусского кино самым непроницаемым, неразгаданным фильмом.

Советский кинематограф любил слово «калейдоскоп», но называл им невпопад совсем не калейдоскопические фильмы с замысловатым сочетанием изменчивых тем и мотивов, а ординарные альманахи без тематического стержня, которые не называли солянкой только из-за неблагозвучия такого определения. «Не покидай…» как раз единственный в белорусском кино фильм-калейдоскоп, осколочный, слоистый, многоракурсный. Только он так выбился и из нечаевского творчества, и из мощной «черной волны» перестроечного кино, что просто выпал из поля зрения и остался рассыпанной мозаикой. Собрать эту мозаику непросто, потому что огромная тема, из которой она сложена, расслаивается на нюансированные, неочевидные подтемы, дающие начало разным сюжетным линиям.

История, написанная Георгием Полонским, начинается мечтой об идеале – или, если чуть повернуть этот калейдоскоп, страстным желанием полноты жизни. Принцесса Альбина узнает о прибытии принца Пенапью из соседней державы – принца прекраснейшего со всех сторон, безмерно даровитого и щедро наделенного достоинствами, если верить энциклопедии (замечайте, как лгущая энциклопедия подменила азбуку, с которой начинались прежние, детские сюжеты Нечаева). Вдруг, по Полонскому, оказывается, что идеал и полнота воплощения, хоть и прикидываются сторонами одной монеты, оказываются разными и даже противоположными явлениями. Так зачинается подтема, обволакивающая образ Альбины: о желаемом и действительном, о разрушительном несовпадении безмерного с отмеренным и осуществленным. Кажущаяся капризной принцессой, Альбина проявляет вовсе не своеволие, а вечное художническое недовольство неполным, недовоплощенным, невоплотимым. Смертная скука от действительности, от унылой правды повседневности – ее постоянная мука.

Альбина – маленький бунтарь, не соизмеряющий силу бунта с обстоятельствами. В этой безмерности она в папу: «У меня кровь играет».– «Папочка, я тебя лучше всех понимаю». Хотя о понимании во дворце речи не идет. Ее, речи, вообще почти не идет, как будто слова огибают персонажей, избегающих правды, и единственный действенный, не сводимый к язвлению способ общения – пение. Одни зачинают песню, другие подхватывают – не понимание, но хотя бы единение возможно только таким окольным путем. В извилистом мире, избегающем прямоты, по крайней мере одну правду скрыть невозможно – правду внешности: характеры и даже истинные намерения персонажей выражаются только в их лицах и одеждах, так проявляется ма́сочность сюжета.

В отличие от Альбины, которой правда опостылела только потому, что она обыденна, гость, принц Пенапью, восторженно радуется каждой озвученной истине и разоблачает каждую напыщенную ложь. Вместе с ним в мир замкнутый и завравшийся вторгается истина. Простак и даже дурачок, дальний родственник Буратино: истина выбрала наилучшего из возможных носителей, чтобы явиться, и тоже слукавила, ведь какое притворство – истине прикинуться искренним, честным, смехотворно наивным юным принцем, почти идиотом. Если автор задумывал в сюжете иронию, а не сама она самозванкой прокралась в историю, то это самая блистательная и печальная ирония в фильмах Нечаева и сценариях Полонского.

Примечательно, что с появлением истины замкнутый мир приходит в нервическое движение и начинает раскрываться – и одновременно распадаться. Принц Пенапью, и бродячие актеры, и разбойники, и служанка Марселла, и безмолвный принц Патрик, пока не знающий, что он принц, – все приведены в движение, чтобы мертвый цветок истины, похороненный на окраине страны, был доставлен во дворец и чтобы совершилось невероятное: разоблачилось скрытое зло. Так подспудно истина увязывается с открытостью, движением, центробежностью, а ложь – с неподвижностью и закрытостью. Продолжая этот ассоциативный ряд, носителями истины делают только подвижных, легких, открытых персонажей. Один из них Пенапью. В сюжете есть и другие приверженцы истины, простые ее адепты. Они живут по правде и не встревают в чудовищные дела лжецов: любимые нечаевские персонажи – бродячие артисты, проехавшие с гастролями сквозь все его фильмы и не оставившие следов (так говорила цыганка еще в «Сказке о Звездном мальчике» – «мы не оставляем следа»). Неповоротливых, замкнутых, неконтактных хозяев дворца сразу записывают лжецами.

Ложь как преступление, семья как око тайфуна, любовь как безмолвная мука, родство как наказание, власть как болезнь: мир фильма «Не покидай…» устроен по-перестроечному, а изображен, как будто наперекор «черной волне», пастельными тонами, мягкими линиями, солнечными кадрами – с бо́льшей художественной силой, чем в потоке черных фильмов перестройки, рисовавших черный мир черной краской. Это сказка продолжает оттепельный разговор о миссии творца и предлагает, увы, единственное спасение от тотальной лжи – искусство, синоним истины: ведь и Патрик поет после немоты длиною в жизнь, и только бродячим актерам удается сбежать и остаться непричастными ко лжи (да, лицедеям, «профессиональным лгунам»). Еще любовь – но это как раз самая ясная, очевидная тема,