Читать книгу "Подлеморье. Книга 1 - Михаил Ильич Жигжитов"

Чем меньше воды в лодке, тем легче она играет на волне!

— Ладно, дя Кеша! — повеселел он.

Вода закрывала упруги лодки и, булькая, плескалась с борта на борт.

— Парни, до берега осталось с версту, не больше! — обрадованно крикнул Мельников.

— Ой, живы будем, не помрем! — засмеялся Ганька.

На берег смотреть страшно. Там, на отмели, волны, как дикие кони, становятся на дыбы и в неистовом гневе что ни попало швыряют, давят, кромсают.

— Нас ждут! — крикнул Кешка.

— Это Ванфед! — Ганька поднялся на ноги.

И сразу же окрик:

— Что ты делаешь!

Он упал на мокрые доски.

— Чуть не вылетел за борт! — захрипел Мельников. Лодка быстро подвигалась к низкому берегу.

Кешка подождал самую высокую волну и на ее высоком гребне направил душегубку к заветной земле. Но волна, не дойдя до берега, рассыпалась, и лодка замерла на месте.

Моряки оглянулись назад. С большой скоростью на них надвигалась очередная волна. В следующий миг с шумом и грохотом она накрыла лодку с людьми.

…На берегу все враз ахнули. Хиония запричитала. Но за прокатившимся валом показалась лодка, заполненная доверху водой.

— Живы!.. Родименькие!.. — Хиония кинулась к воде.

— Выскакивайте! — крикнул Лобанов, но его голос в лодке не услышали. Стоял невообразимый грохот от разбивающихся волн.

По счастью, берег оказался отмелым, и Ганька с Петькой выскочили прямо в воду, сразу же нащупали землю. Чьи-то сильные руки подхватили их, потащили на сушу.

Через минуту-две наши пловцы оказались о жарко натопленном зимовье…

Глава шестнадцатая

Вьется узкая тропа по лесу. Расширилась и уткнулась в землянки. Во всю глотку орет Туз Червонный:

Задумал Семенов Сибирь покорить,

Расстрелом и поркой народ усмирить,

Послал палачей он по всем городам,

По селам, улусам, рыбацким станам.

Из крайней землянки вынырнули мальчишки.

— Эй, Ганька, веди меня прямо к Лобанову.

Мальчишки разглядывают Туза — уж больно долго мотался он незнамо где.

— Вон за теми кедрами, — кивнул Петька в сторону невысокой юрты.

Туз зашагал не оглядываясь.

Мальчишки сперва пошли было за ним. Потом отстали.

— Раз-ве-селый, — удивился Ганька. — А вроде и печальный.

…Туз Червонный ввалился в юрту Лобанова.

— Здоровате, добры люди!

— Кому добры, а кому и нет. Проходи, Саша.

— Ух, темно как!

Туз приобвык к темноте и весело заговорил:

— Дык, дя Ваня, ты все такой же лысый?!

Лобанов спокойно оглядел Туза с ног до головы. Усмехнулся.

— Это каким ветром занесло к нам анархиста?

— Ох! Не спрашивай, Федорыч! — Конопатое лицо Туза сморщилось. Он смачно сплюнул под ноги, брезгливо растер.

— Анархисты не по душе? — допытывался Лобанов.

— Да-а, дя Ваня… дурью маются людишки… А душевно открыться тебе — чуть не сдох от тоски по Подлеморью… Поверишь?! Встреться мне в ту пору Макарка Грабежов — облапал бы, как девчонку, и чмокнул прямо в губы!

Лобанов рассмеялся.

— А Филимона где оставил?

— Женился гад… изменщик! На толстую калашницу свою харю повесил, а ты хошь куда!..

Посерьезнев, спросил:

— Кеха где?

— Здесь. Гордей с Хионией тоже.

— Тетка Хиония здесь?! Ох, жрать охота!.. Она-то уж накормит!..

— Да, кормилица. Иди к ней. — Лобанов веселыми глазами проводил Туза, а сам склонился над бумагой: «…На земле бурятской к востоку от Байкала все еще продолжает лютовать атаман Семенов. В Верхнеудинске, на станциях Мысовая, Дивизионная, Селенга и других помогают атаману японские оккупанты… Оружие и боеприпасы доставлены на Ольхон. Срочно организуйте перевозку…»

Вот и снова у берегов Ольхона лодка подлеморцев. В этот раз они приплыли не на маленькой «хайрюзовке», а на большой «семерке». Взглянешь сперва и ничего не поймешь. Цветные бабьи платки в лодке. Уж какие там партизаны! Смех… То проклятый гнус жить мешает «рыбакам». Приглядишься попристальнее — народ-то все на подбор — крупный! Вместо Ганьки сам Волчонок, за Петьку Туз Червонный, Гордей стоит на корме, а рядом Кешка зорко вглядывается в скалы берега; гребутся Воронин с Самойловым.

— Кешка-то покажет «муры» тебе, не захочешь.

Прихватили омулевые сети, бочки, соль, даже вешала не забыли и треногий таган с артельным котлом. Потому смело проплыли на веслах по Малому морю и на вечерней зорьке рядом с местными «бакланами» выметали сети.

Кешка глядит на скалы. Вот сейчас явится Цицик! Разве сравнишь прошлый приезд на Ольхон с этим? Сколько страху-то натерпелись, пока читинцев довезли да к «делу» определили. А нынче — благодать! Солнце плывет над головой. Цицик белеет на скале. Кешка ни черта теперь не боится. Лихость пришла. И Цицик машет ему!

Волчонок ткнул в бок Кешку, показал на прибрежную скалу.

— Я уж давно заметил, — улыбнулся Кешка. А сам гонит время. Скорей бы уж!

— Эта Цицик… белый одежда, — говорит радостно Волчонок.

— Она.

Вдруг Кешка случайно взглянул на гору — там полыхал огонь. Кешке он показался зловещим.

— Мужики, дело худо… — тревожно сказал он. — Вон, видите, дым на горе? Это условный знак.

— Как же теперь? — придвинулся к нему Гордей.

Кешка молчит.

На берегу лают собаки. Ревет скот.

«Беда, значит, на Ольхоне белые…» — Кешка мрачно глядит на мутный дым горы.

— Спать надо… Подыматься рано будем, — тихо сказал наконец он.

Утром, выбрав сети, подлеморцы пригреблись к берегу и, облюбовав небольшую бухточку, между двух скал, поставили лодку на якорь.

— Дя Гордей, сушите сети, солите рыбу, а я схожу в разведку.

…Кешке нравится Ольхон. От Малого моря на многие километры открытая взору равнина. Постепенно подымаясь, упирается она в лесистые высокие горы.

Вот взобрался Кешка на небольшую, открытую всем ветрам сопочку и уселся на гранитную плиту.

«Место-то Цицик выбрала по своему вкусу — любит высоту».

Сзади послышался гулкий топот. Кешка оторопело оглянулся — совсем рядом она: лицо без кровинки. Скакун, испугавшись Кешку, вздыбился, зафыркал, заплясал на месте.

— Здравствуй, Цицик! — поднялся Кешка, взял Гои-хана под уздцы, успокоил. Смотрит не отрываясь на Цицик.

Цицик мотнула головой. В глазах — радость и страх, губы дрожат.

Наконец соскочила с лошади, шагнула к Кешке и, опустившись на траву, заплакала.

Кешка обнял ее.

— Хорошая моя… не плачь… не надо…

— Я… Я… думала… тонули вы, — сквозь рыдания сказала Цицик и уткнулась в его грудь.

Немного успокоившись, снова взглянула на Кешку. Распахнуты широко ее ярко-синие глаза. Они призывно поют извечную песню. И у той песни нет ни слов, нет ни начала и ни конца, но она всем близка и понятна.

Не может Кешка дышать, не может глаз отвести. Вот он жарко припал к Цицик… Долго в забытьи слушал, как торопливо, испуганно