Читать книгу "Фантазии женщины средних лет - Анатолий Тосс"

– … а что, если мы будем спать, девочка, – сказал он, и я так и не поняла, предназначалось ли для фразы иное продолжение».

Я иду в спальню и сбрасываю с себя полотенце. Я продрогла. Это из-за открытого окна, думаю я, оно выстудило кухню, а кухня застудила меня. Я сажусь на кровать и натягиваю толстые шерстяные носки, зябкость начинается с ног, я это знаю. Потом надеваю толстый, мягкий свитер под горло, настолько толстый, что тело теряет форму, так, смутные очертания. Теперь штаны, думаю я, джинсы мне надоели, слишком жесткие.

Я смотрю на себя в зеркало, мне нравится то, что я вижу, в этом сокрытии форм, только оставленном намеке, есть своя таинственная, недосказанная прелесть. Я иду в гостиную и сажусь на диван. Нет, мне приходится встать и включить свет, в комнате слишком темно от запеленутого дождем света за окном. А может быть, думаю я, уже поздно и вечереет, я ведь совсем потерялась во времени.

Прошел месяц со дня смерти Альфреда, и я получила от Дино очередное письмо. Он писал, что уходит из театра, потому что после смерти Альфреда все начало разваливаться, еще не развалилось, но начало. Сообщал, что собирается переехать в Рим, попробовать себя в кино, что известит меня, как только устроится на новом месте.

Конечно, я нервничала, понимая, что теряю контроль, теперь все зависело только от него: когда он напишет, откуда? Мне оставалось лишь ждать. Я не догадывалась тогда, что это будет последнее письмо Дино. Я что-то чувствовала, беспокойство, нервозность, но как я могла знать?

Смогу ли я осознать, что вытерпела за эти три месяца, каждый день по несколько раз проверяя почту и каждый раз впадая в отчаяние, обнаружив, что письма нет? Сейчас мне даже себе не объяснить, как я переживала, терзалась… Я усмехаюсь: пустые, трухлявые слова «переживала, терзалась», за ними ничего не стоит. Как они могут выразить физическую боль, рвущую на куски? Боже, мне никогда еще не было так больно!

Иногда я думала, что с Дино что-то случилось, он мог заболеть, попасть в больницу, и тогда, как ни странно, мне становилось легче. Но я понимала, что обманываю себя, теперь я догадалась, что он все выдумал про театр, про переезд, что единственное, что он хотел – это освободиться от меня. Я стала писать ему каждый день, умоляя, униженно умоляя ответить. При чем тут достоинство, когда я теряла его? А я не могла его потерять! Но через две недели письма стали приходить назад с пометкой, что адресат выехал и что его местонахождение неизвестно, и я поняла, что он переехал, чтобы я не могла его найти.

Теперь каждый вечер я проводила на диване, подобрав коленки, молча, смотря в никуда, и, если Рене включал телевизор и показывали фильм про любовь, я закрывала глаза. Я не могла смотреть на чужую нежность, на чужие ласки, боль входила внутрь через глаза, разрастаясь, становясь больше и тяжелее тела, не помещаясь в нем. Я сразу вспоминала нас с Дино, мне казалось, я могу протянуть руку и провести пальцами по его коже, запустить их в волосы, дотронуться до улыбки. И я протягивала руку и нащупывала пустоту.

Я тут же представляла его с другой, обоих счастливых, улыбающихся, вот как эти двое в фильме. Я видела, как он смеется и рассказывает ей, как ловко отделался от меня, и она тоже смеется, а потом обнимает его и целует, а потом… и сердце замирало, и боль суживалась разящим острием…А потом, когда они занимаются любовью, его зрачки покрываются туманом, а руки сдавливают сильнее, я знаю, как они покрываются и как сдавливают его руки… И я плотно зажмуривала глаза, чтобы не проник свет, чтобы отогнать, чтобы избавиться вместе со светом.

Проходили недели, надежда, что Дино откликнется, исчезала, и мне становилось хуже. Я позвонила на работу и взяла отпуск, мне полагался отпуск, я уже три года не отдыхала. Теперь я могла лежать целый день и, не отвлекаясь, думать о Дино, я не могла сосредоточиться ни на чем другом, да и не хотела, и в результате мой мозг безвольно повис в пространстве, где не было света, где не было даже теней.

Последние недели я питалась исключительно сладким, лежа на диване, скованная прострацией, я по инерции запихивала в рот конфеты, шоколад, пока однажды меня не вырвало. После этого я вообще перестала есть, аппетит пропал, меня часто тошнило. Рене сильно испугался, когда увидел рвоту, он и раньше все понимал, а сейчас испугался. Он неожиданно оказался чутким, подсаживался на диван, говорил, что это болезнь, тяжелая форма депрессии, что последние годы я находилась в слишком сильном напряжении, и моя нервная система истощена. Он утверждал, что это опасно, и настаивал, чтобы я пошла к врачу, но я только стонала в ответ и просила: «Пожалуйста, не надо, прошу тебя».

Конечно, он знал, что причиной моей болезни был Дино, что тот бросил меня. Я читала в глазах Рене жалость, он даже пытался меня кормить, готовил протертые кашки, перед этим консультируясь по телефону с женой Андре и простаивая часами на кухне, а потом нес варево ко мне на диван на почти негнущихся ногах, чтобы на расплескать. Он кормил меня из ложечки, как младенца, а когда было горячо, дул на свою кашку, и, если я проглатывала, он менялся лицом, в нем появлялось облегчение.

По утрам он приносил мне письма Стива, которыми тот меня забрасывал теперь каждый день, беспокоясь, требуя ответа. Я пыталась их читать, но у меня не получалось, мне сразу хотелось плакать, слезы застилали глаза, не прорываясь, однако, наружу. Потом я перестала открывать письма, и они скапливались пачкой, но мне было все равно.

Однажды я все же собралась и написала две строчки Я написала, что заболела, «хотя и ничего страшного, не волнуйся, но я не могу тебе сейчас отвечать, я напишу, скоро напишу, но потом, позже. И ты тоже пока не пиши, не надо, давай оба отдохнем от писем». Я попросила Рене, и он запечатал записку в конверт и отправил.

В результате мой организм настолько ослаб, что я почти перестала двигаться, а еще через пару недель стали появляться боли. Они нарастали с каждым днем, сдавливая, ломая, как будто меня пытали, только не снаружи, а изнутри, как будто у меня отбиты легкие и печень и еще что-то в середине груди, но чуть ниже, ближе к животу. Я сворачивалась калачиком, подгибая ноги и схватившись руками за живот, чтобы сдержать боль, чтобы она не разорвала меня. Но она не проходила, и я продолжала лежать на диване, как зомби, без мыслей, без чувств, только освещенная болью, и бормотать. Я даже не прислушивалась к слетавшим с губ звукам, и только потом разобрала: я бормотала итальянские слова, которыми меня называл Дино и которыми я называла его.

Через какое-то время Рене сменил тактику. Он стал говорить, что скорее всего я все выдумала, что неизвестно в конечном счете, что случилось, что надо бы проверить, что с Дино и где он, подумаешь, переехал, человека нетрудно разыскать, не иголка ведь. И еще он говорил, что у него связи, и он легко может найти Дино, стоит только сказать. Я не хотела его связей, я знала, что это за связи, но мысль проверить и разобраться в том, что произошло с Дино, постепенно заполнила меня. Она даже блеснула надеждой: может быть, действительно мне все привиделось. Мне удалось встать, я в последнее время вставала, только чтобы добраться до туалета, я даже по ночам не переходила в спальню, оставаясь лежать на диване. Сначала Рене переносил меня на руках, но потом я взмолилась, чтобы он меня не трогал, я чуть не плакала, не знаю от чего, от обиды, от жалости к себе, от того, что он ко мне вот так бережно, а мне не нужно, и он перестал, оставил меня в покое.