Читать книгу "Заклятие сатаны. Хроники текучего общества - Умберто Эко"

Библиофильство – это любовь к книгам, но необязательно к их содержанию. С ним, в конце концов, можно ознакомиться и в библиотеке. Нельзя сказать, что библиофилу содержание безразлично, но ему в первую очередь нужна сама книга как предмет, и желательно, чтобы это был первый экземпляр, сошедший с печатного станка. Доходит до того, что некоторые библиофилы, заполучив нетронутую книгу, не решаются ее осквернить и так и оставляют страницы неразрезанными (я этого не одобряю, но понимаю). Для таких коллекционеров разрезать страницы редкой книги – не меньшее святотатство, чем для коллекционера часов – разбить корпус, чтобы изучить механизм.

Библиофил любит не «Божественную комедию», но определенное издание и определенный экземпляр «Божественной комедии». Он хочет прикасаться к нему, листать, проводить рукой по переплету. Он на свой лад «разговаривает» с книгой в ее физическом обличье, и та в ответ рассказывает о своем происхождении и судьбе, о том, в чьих руках ей довелось побывать. Книга делится своей историей, которая состоит из отпечатков пальцев, заметок на полях, подчеркиваний, имен владельцев на фронтисписе, порой даже следов жука-точильщика, и история эта еще прекраснее, если страницы, несмотря на прошедшие века, все так же свежи, белы и похрустывают под пальцами.

Книга-предмет может рассказать захватывающую историю, даже если ей всего полвека. У меня есть изданный в начале пятидесятых экземпляр Philosophie à Moyen Àge Этьена Жильсона[533], с которым я не расстаюсь со времен написания диплома. Качество бумаги тогда оставляло желать лучшего, поэтому страницы рассыпаются под пальцами, когда пытаешься их перевернуть. Будь эта книга нужна мне для работы, я бы просто купил новую, благо сейчас полным-полно недорогих изданий. Но мне нужен именно мой экземпляр, ведь своими хрупкостью и ветхостью, подчеркиваниями и заметками, сделанными в разные периоды разными чернилами, он напоминает о годах учебы, о том, что за ними последовало, то есть является частью моих воспоминаний.

Об этом и надо рассказывать молодежи, а то бытует мнение, что библиофильство – занятие лишь для богачей. Естественно, есть старинные книги стоимостью в несколько сотен миллионов евро (инкунабула, первое издание «Божественной комедии», несколько лет назад была куплена на аукционе за полтора миллиарда), однако любовь к книгам распространяется не только на старинные издания, но и просто на достаточно старые. Кто-то, например, разыскивает первое издание сборника современной поэзии, а кто-то собирает всю серию книжек из «Юношеской библиотеки» издательства Salani. Три года назад я обнаружил на книжном развале первое издание романа Джованни Папини «Гог», переплетенное, с оригинальной бумажной обложкой, и отдал за него двадцать тысяч лир. Лет десять назад я видел в каталоге первое издание «Орфических песен» Дино Кампаны, стоило оно тринадцать миллионов лир (бедняга, ему удалось издать только несколько экземпляров), но ведь можно собрать весьма достойную коллекцию книг, изданных в XX веке, всего лишь время от времени отказывая себе в посещении пиццерии. Мой студент бродил по книжным развалам в поисках туристических путеводителей разных лет, и поначалу его затея казалась мне чудачеством, однако на основе этих книжонок с выцветшими фотографиями он написал совершенно замечательную дипломную работу, где проследил, как со временем меняется восприятие и подача того или иного города. Молодым посетителям блошиных рынков на Порта Портезе и пьяцце Сант-Амброджо тоже может улыбнуться удача – порой там обнаруживаются книги в шестнадцатую долю листа, изданные в XVI или XVII веке, которые не являются редкостью и стоят, как пара хороших кроссовок, но зато могут многое поведать о своей эпохе.

В итоге с книгами происходит то же, что и с марками. Само собой, у крупных коллекционеров есть экземпляры, которые стоят целое состояние; я же в детстве покупал в газетном киоске самые разные марки в обложках по десять или двадцать штук и потом долгими вечерами мечтал о Мадагаскаре или Фиджи, глядя на цветные прямоугольнички – они точно не были редкими, но казались волшебством. Почувствовали ностальгию?

2004

Вот вам и прямой угол

Издавна бытует мнение, что вещи познаются через их определения, и в части случаев это утверждение верно. Например, достаточно хотя бы минимального представления о химии, чтобы распознать в формуле NaCl соединение хлора и натрия и даже предположить, что имеется в виду соль, хотя в определении нет на это прямого указания. Однако химическое толкование не дает нам никакой практической информации о соли: что она незаменима для долгого хранения пищи и улучшения ее вкуса, поднимает давление, добывается из морской воды или на солеварнях, в стародавние времена считалась роскошью и стоила куда дороже, чем сейчас. Источником всех наших знаний о соли, точнее, самых необходимых из них (без целого ряда подробностей мы легко обходимся) стали не определения, а «истории». Если живо интересоваться солью во всех ее проявлениях, истории эти разворачиваются в целые приключенческие романы: караваны пересекают пустыню по соляному торговому пути и бредут от Империи Мали к морю, первобытные врачеватели обмывают раны солевым раствором… Иными словами, наши знания (не только мифологические, но и научные) являют собой хитросплетение историй.

Познавая мир, ребенок может пойти двумя путями: изучать его посредством называния – это когда малыш спрашивает, что такое собака, и мама показывает (удивительно, что увидев и запомнив таксу, ребенок потом и борзую тоже назовет собакой; узнавание может сработать в сторону увеличения – ребенок примет за собаку и первую увиденную овцу, но вряд ли в сторону уменьшения – он всегда поймет, что собака – это собака).

Второй путь связан не с определением (сами подумайте, зачем ребенку такое описание, пусть оно и таксономически верное: «собака – обладающее плацентой млекопитающее, раздельнокопытный хищник из семейства собачьих»), а с историей: «Помнишь, как мы вышли в бабушкин сад, а там бегал такой-то зверь…»

Ребенка ведь не интересует, что есть собака или дерево. Обычно сначала они попадаются ему на глаза, а потом кто-нибудь объясняет, что они называются следующим образом. Только на этом этапе и начинаются «почему». Не так сложно понять, что и бук, и дуб считаются деревьями, но ведь самое любопытное – почему они тут стоят, откуда взялись, как растут, зачем нужны, почему опадают листья. Тогда и начинаются истории. Именно они являются носителями знания: сначала надо посадить семечко, потом оно прорастает и так далее.

На любимый детский вопрос, а именно «откуда берутся дети», можно ответить только историей, будь то сказка о капусте, аисте или рассказ, как папа дал маме семечко.

Я согласен с мнением, что научное знание тоже должно подаваться в виде историй, и часто цитирую студентам чудный пассаж из Пирса[534], где он на двадцати строчках дает определение литию, чрезвычайно поэтично представляя процесс его получения в лаборатории. Когда же мне наконец довелось воочию увидеть это знаменательное событие, сомнения в достоверности описания отпали: несмотря на все свое сходство с алхимическим таинством, то был голый химический процесс.