Читать книгу "Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко"

Илья Ильич Шнейдер, коммерческий директор московской танцевальной школы Дункан и муж ее приемной дочери Ирмы, собрав по крупицам свидетельства очевидцев, оставил в своих воспоминаниях реконструкцию этого трагического события:

«В тот сентябрьский вечер раскаленный асфальт Promenade des Anglais жарко дышал впитанным за день солнцем. Айседора спустилась на улицу, где ее ожидала маленькая гоночная машина, шутила и, закинув за плечо конец красной шали с распластанной желтой птицей, прощально махнула рукой и произнесла последние в своей жизни слова:

“Adieu, mes amis! Je vais à la gloire!” (Прощайте, мои друзья! Я мчусь к славе!)

Несколько десятков секунд, несколько поворотов колес, несколько метров асфальта… Красная шаль с распластавшейся птицей и голубыми китайскими астрами спустилась с плеча Айседоры, скользнула за борт машины, тихонько лизнула сухую вращающуюся резину колеса. И вдруг, вмотавшись в колесо, грубо рванула Айседору за горло. И остановилась только вместе с мотором. Прибывший врач сказал:

– Сделать ничего нельзя. Она была убита мгновенно.

Чтобы освободить голову Айседоры, притянутую к борту машины, пришлось разрезать шаль.

Через два часа около студии Дункан в Ницце раздался стук лошадиных копыт. Это везли тело Айседоры из морга домой. Ее уложили на софу, покрыли шарфом, с которым она танцевала, и набросили ей на ноги пурпурную мантию… Хотя Айседору и не собирались хоронить в Ницце, мэр города, узнав, что среди бумаг Дункан оказалась справка, подтверждающая желание Айседоры принять советское гражданство, заявил, что не разрешит хоронить ее в Ницце. Утром пришла телеграмма от американского синдиката издательств, подтверждавшего договор на издание мемуаров Айседоры и сообщавшего о переводе через парижский банк денег. Она ждала этих денег, чтобы выехать в Москву. Голубоватые, цвета хмурого неба, листы нетронутой стопкой лежали на столе Айседоры… Страницы о годах, проведенных у нас, не были написаны… В Париже на гроб Айседоры был положен букет красных роз от советского правительства. На ленте – надпись: “От сердца России, которое скорбит об Айседоре”. На кладбище Пер-Лашез ее провожали тысячи людей. После похорон в течение трех дней шло торжественное траурное заседание в Сорбонне под председательством Эррио. Комитет по увековечению памяти Айседоры принял решение поставить ей в Париже памятник работы Бурделя, но это решение не было выполнено».

Но все это в будущем и «таится во мгле». А в настоящем: в России разруха и хаос, у Есенина – беспробудная тоска. Да и Айседора порядком устала от непривычного быта. Не зная, как развлечь возлюбленного, чем вылечить злую его грусть, Дункан решила показать ему мир. А вдруг заглотает этот крючок? Перед отъездом, в мае 1922-го, они, по ее настоянию, расписались в советском ЗАГСе. Шнейдер поддержал Айседору: раз Дункан предстоят гастроли в пуританской Америке, они должны оформить брак, иначе будет то же, что с Горьким, когда Алексей Максимович приехал в Новый Свет с «гражданской женой» – актрисой М. Ф. Андреевой. Впрочем, не исключено, что в регистрации был заинтересован и Есенин. Во всяком случае, у нас есть некоторое основание предполагать, что тогда, в мае 1922 года, поэт допускал для себя возможность эмиграции. Так, за несколько месяцев до отъезда он отправил Иванову-Разумнику более чем решительное письмо: «В Москве я чувствую себя отвратительно. Безлюдье полное…» Больше того. Из воспоминаний английской славистки Джесси Дэвис, встречавшейся с Кусиковым в Париже в середине семидесятых годов, известно, что Кусиков, уехавший из России еще в 1921-м и к весне 1922-го этот вопрос для себя уже твердо решивший, убеждал Есенина, по приезде того в Берлин, крепко подумать о возможности осесть на Западе. Свидетельство Джесси Дэвис косвенно подтверждает и следующая фраза из письма Есенина к Кусикову от февраля 1923 года: «Если бы я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь».

Упоминание об Африке может показаться риторической фигурой (типа «к черту на рога»), но это не так. О переселении в Абиссинию подумывали в начале двадцатых многие не прижившиеся в Европе русские эмигранты. Среди них, как пишет биограф Николая Гумилева Аполлон Давидсон, было немало увлекавшихся его африканскими очерками и стихами, особенно книгой дальних странствий «Шатер» – она вышла в Праге в 1921-м и сразу же разбежалась по русским эмигрантским диаспорам. О русских в Африке Есенин мог слышать и от Владимира Нарбута (в его журнале «Сирена» опубликована «Декларация имажинизма»), с которым имажинисты регулярно общались. Еще до войны Нарбут, спасаясь от либеральных пересудов, несколько лет прожил в Абиссинии.

Впрочем, и Дункан, как однажды лично мне проговорился Илья Ильич Шнейдер, вовсе не собиралась остаться в Красной России насовсем, а так как без Есенина не мыслила дальнейшего существования, то и морочила ему голову рассказами о якобы принадлежащих ей виллах, особняках и т. п. По-видимому, в этот миф поверил не только простодушный Есенин, но и «деловой» Кусиков. А вот Шершеневич, свободно владевший иностранными языками, разговорив Айседору, хитроумный ее замысел, видимо, разгадал: «Это был первый случай в жизни соломенного поэта, когда его перехитрила не очень умная, но очень опытная женщина».

Есенин вырвется и из этого плена, но не сразу. В мае 1922-го он еще воспринимает и чудесное явление Дункан, и свободный перелет (на корабле звезды) через границу как знак того, что его языческая молитва из «Сельского часослова» услышана – Там и Тем:

О солнце, солнце,

Золотое, опущенное в мир ведро,

Зачерпни мою душу,

Вынь из кладезя мук

Страны моей.

Разумеется, впрямую о таких далеко идущих намерениях вслух не говорится. Однако Айседора делает все, чтобы соблазнить молодого мужа дорогими игрушками для взрослых плейбоев. Он так страдал от неблагообразия российского быта – к его услугам самые шикарные апартаменты в самых комфортабельных отелях. Он неравнодушен к красивой одежде – перед ним распахиваются двери самых элегантных магазинов. И ей это (соблазнить!) почти удается. При погрузке на отплывающий в Америку трансатлантический лайнер «Париж» Есенин сосчитал свои огромные, похожие на платяные шкафы чемоданы – их было 20!

И все-таки, и все-таки… При всей своей опытности Айседора слишком поздно сообразила, что «Серьежа» недаром писал в «Ключах Марии»: «Человеческая душа слишком сложна для того, чтобы заковать ее в определенный круг звуков какой-нибудь одной жизненной мелодии… Во всяком круге она шумит, как мельничная вода, просасывая плотину, и горе тем, которые ее запружают, ибо, вырвавшись бешеным потоком, она первыми сметает их в прах на пути своем».

И ведь действительно – вырвется, несмотря на хитроумные усилия Дункан намертво привязать Есенина и к себе, и к своей славе, ко всем тем широким возможностям, какие открывала бездомнику экстравагантная женитьба. Прорвет определенный и тесный жизненный круг! Ну, а пока ненасытная душа поэта только просасывает возведенную на его трагическом пути охранную плотину…

Вне России, «средь разных стран», Есенин прожил больше года, до августа 1923-го (галопом по Европам с заездом в Северную Америку), и, кажется, для того только, чтобы убедиться «во вреде путешествий». В Европе он чувствовал себя слишком русским, среди эмигрантской, парижской и берлинской, элиты – слегка советским, а в Америке, назло сытым буржуям, почти влюбился и в комстроительство, и в прорабов его, взявшихся искоренить российскую «отсталость». Для этого пришлось, пусть и на краткий миг, когда поднялся на палубу второго «Титаника» – фешенебельного парохода «Париж», – «разлюбить» нищую Россию: «…Я шел через громадные залы специальных библиотек, шел через комнаты для отдыха… прошел через танцевальный зал, и минут через пять, через огромнейший коридор, спутник подвел меня к нашей кабине. Я осмотрел коридор, где разложили наш большой багаж… осмотрел столовую, свою комнату, две ванные комнаты и, сев на софу, громко расхохотался. Мне страшно смешным и нелепым показался тот мир, в котором я жил раньше. Вспомнил про “дым отечества”, про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за “Русь”, как за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию. Милостивые государи! С того дня я еще больше влюбился в коммунистическое строительство. Пусть я не близок коммунистам как романтик в моих поэмах, – я близок им умом и надеюсь, что буду, быть может, близок и в своем творчестве».

Америка, пусть и ненадолго, ошеломив Есенина (очень скоро он догадается, что это всего лишь «Железный Миргород»), так сильно «переломила» ему зрение, что он даже переименовывает (в стихах, разумеется) бедную свою родину на американский лад: «Великие Штаты СССР». Внезапному «покраснению» автора «Кобыльих кораблей» и «Сорокоуста», кажется, весьма поспособствовала Айседора Дункан, родившаяся, по ее же словам, «пламенной революционеркой». Ни годы великих бедствий, ни годы великой славы не излечили эту феноменальную женщину от романтического сумасбродства. Ее импресарио Юрок вспоминает: «Первый взрыв произошел в Бостоне. Есенин открыл окно гардеробной в Симфони-Холле и, размахивая красным флагом в промозглом воздухе, прокричал по-русски что-то вроде “Да здравствует большевизм!”