Читать книгу "Денис Давыдов - Александр Бондаренко"

Видя себя излишним в корпусе, я предаю чувства мои возвышенной и благородной душе вашего высокопревосходительства и смею уверить вас, милостивый государь, что в настоящем затруднительном положении моем я приму дозволение возвратиться в Россию не только за обиду, но за истинное благодеяние…»[471]

Более откровенен он был в письме флигель-адъютанту полковнику Эдуарду Федоровичу Адлербергу{155}, директору канцелярии начальника Главного штаба, которого просил напоминать Дибичу о его просьбе.

Чувствуется, что существовала между ними какая-то взаимная приязнь, а потому Денис Васильевич писал Адлербергу всю правду: «Вы были свидетелем моего затруднительного соотношения с начальством по родству моему с Алексеем Петровичем; я вам сказывал о том неудовольствии, которое уже я понес по сему прежде еще смены Алексея Петровича и во время отсутствия его в горы. Вы также видели, что я готов был все забыть и все переносить, если бы только дали мне хотя бы какую-либо команду. Право, я служил бы лихо, несмотря, что начальник другой, ибо Царь и честь моя все те же; да и к чему бы я в другой раз прискакал сюда, как не для того, чтобы драться, драться и драться?»[472]

Давыдов не скрывал своих искренних чувств к «поверженному кумиру» — Алексею Петровичу Ермолову, хотя прекрасно понимал, что подобные симпатии к военачальнику, антипатичному государю, могут быть даже опасны. Но вот что он писал в одном из своих личных посланий: «Если меня обвиняют в преданности Алексею Петровичу, который, в течение всей своей службы, успел внушить к себе во всех своих подчиненных неимоверную любовь и уважение, то многие и в особенности те, которые поклоняются лишь выходящему светилу, не поймут того; в самом деле, как им понимать постоянство в дружбе, самоотвержение и всякий возвышенный порыв благородной души? Их правила заключаются лишь в том, чтобы приветствовать того, кому улыбается фортуна, и разрывать связь с тем, к кому она обращается тылом, и которые потому для них бесполезны»[473].

(Ермолов и с Кавказа ушел «по-ермоловски».

«На вопрос Дибича передать ему какую-либо просьбу, которую он обещал повергнуть к стопам государя, Ермолов отвечал:

„Я прошу лишь сохранения прав и преимуществ чиновника 14-го класса, что избавляло бы меня, по крайней мере, от телесного наказания“»[474].

Думается, что такая просьба — если, разумеется, Дибич с соответствующим возмущением сказал о ней государю, — не добавила теплоты в отношение Николая Павловича к Алексею Петровичу.)

Наконец пришло долгожданное разрешение покинуть армию и возвратиться в Москву. Служба под знаменами императора Николая I явно не задалась, хотя Денис и сам на нее напросился — по этим причинам, наверное, историки фактически опускают этот эпизод из жизни Давыдова… И все-таки «величавая природа Кавказских гор, роскошные долины Иверии, библейский Арарат, в виду которого, как буря, пронесся он со своим „летучим“ отрядом, неизгладимо запечатлелись в его чуткой душе и отразились в звучных стихотворениях его. Персидская война, по своей кратковременности, конечно, ничего не прибавила к славе знаменитого поэта-партизана, но она связала имя Давыдова с Кавказом, куда так долго и так напрасно стремились его желания и думы»[475].

Это не ново, однако повторим, что все хорошо в свое время… Но все-таки Кавказ оставил в душе Дениса Васильевича такой след, что уже на исходе 1820-х годов он просил назначить его начальником Кавказской линии. Безуспешно!

* * *

«Поселившись в подмосковном селе Мышецком, Давыдов жил там почти безвыездно до 1830 года, лишь изредка посещая Москву для свидания с докторами. Болезни, которых он раньше не знал, и семейные привязанности, мешавшие ему вполне отдаваться, как прежде, войне, отразились и на его творчестве. Поэт живо чувствует, что время золотой молодости и беззаботной гусарской жизни прошло для него безвозвратно»[476].

Относительно проживания в Подмосковье — это не совсем точно.

«Я не на шутку затеял перебраться в провинцию. Зимой съезжу в Симбирскую и Оренбургскую губернии и проездом буду в Пензе, а на будущий год совсем перееду в Симбирскую деревню…» — писал Денис Васильевич князю Вяземскому летом 1828 года[477].

И вот как он сам рассказывал про это время в своей почти что официальной «Автобиографии», написанной от третьего лица: «До 1831 года он заменяет привычные ему боевые упражнения занятиями хозяйственными, живет в своей приволжской деревне, вдали от шума обеих столиц, и пользуется всеми наслаждениями мирной, уединенной и семейной жизни. Там сочиняет он: „Бородинское поле“, „Душеньку“, „Послание Зайцевскому“ и проч.»[478].

Какая тоскливая обреченность звучит в строках элегии «Бородинское поле»:

Умолкшие холмы, дол некогда кровавый, Отдайте мне ваш день, день вековечной славы, И шум оружия, и сечи, и борьбу! Мой меч из рук моих упал. Мою судьбу Попрали сильные. Счастливцы горделивы Невольным пахарем влекут меня на нивы… …………… Умчался брани дым, не слышен стук мечей, И я, питомец ваш, склонясь главой у плуга, Завидую костям соратника иль друга[479].

Давыдов живет прошлым, надежды на будущее очень слабы. Вот что писал он Закревскому, который в 1828 году стал министром внутренних дел империи, а вскоре будет произведен в чин генерала от инфантерии и пожалован графским титулом: «Я теперь живу в деревне, чуждый и дел и слухов этого мира. Здоровье мое, потрясенное не на шутку мерзостью г-на П., начинает поправляться. Покой, уединение и семейное счастье совершенно оживляют и дух, и тело мое.

…Я не говорю о Ермолове — сильные враги его все сделали; но скажи, какова моя участь со всею страстию моею к боевой службе (с тобою могу говорить так): с умом, с храбростью, с опытностью, не с тою, что́ только была, но с тою, что была, делала и замечала, с ревностию, которая, ты свидетель, заставила меня бросить и беременную жену, родившую после, во время моего отсутствия, и детей, и радости домашние, и расстроенное имение, чтобы лететь в Грузию, тогда представленную нам, как котел кипящий. Приехав туда, я сделал то, что́ препоручено мне было сделать…»[480]