Читать книгу "Женщина-VAMP - Евгения Микулина"

Я только качаю головой – мне трудно ему это объяснить. Но я знаю, что оставить все просто так, недосказанным, тоже нельзя. После того, что между нами было только что – после чудовищного расставания и воссоединения, которое кажется нам обоим таким абсолютным и правильным, но все же содержит в себе червоточину… после этого я не могу молчать. Мои недомолвки делали нас несчастными прежде – они стояли между нами, они нас разлучили. Я не хочу опять потерять его. И не вижу способа жить с ним, не лишив его чего-то важного из человеческих ценностей. Но я не могу и решать за него – видит бог, мои самостоятельные решения пока что не привели ни к чему хорошему.

Значит, мне остается только одно – показать Владу то, что до встречи с ним составляло единственный смысл моей вечной жизни.

Глава 31

Марина ведет машину очень сосредоточенно, не глядя на меня. Лицо у нее такое строгое, что я мог бы забеспокоиться. Видимо, чтобы этого не случилось, она рулит одной рукой, а второй сжимает мою ладонь, изредка слегка пожимая ее: мол, я рядом. Мы вместе. Я не могу словами описать, как много для меня значит то, что я снова с ней – снова чувствую ее прикосновение, вижу ее профиль, шелковистую темную прядь, заправленную за ухо, бледную шею, лежащие на руле тонкие пальцы. Но я не могу не думать о том, что мы с нею все-таки странная пара. Как она говорит про своего Серхио – «ни слова в простоте»? К нам это точно относится. Нам бы положено сейчас целоваться, лепетать друг другу слова любви. Заниматься любовью, наконец. А мы вместо этого едем на другой конец Лондона, где Марина, как она загадочно сказала, «должна мне кое-что показать». Разве так ведут себя нормальные люди, которые встретились после мучительной для обоих разлуки и сразу поняли, что быть вместе – это единственно возможное для них состояние? Мы, конечно, не нормальные люди – вампира с человеком нормальной парой не назовешь, ни в моем мире, ни в ее. Но я знаю, что мы оба поняли, что больше не разлучимся… Я видел ее лицо, когда она сидела там, на этой скамейке, такая маленькая, хрупкая и словно замерзшая, хотя я знаю, что мерзнуть она не может, и смотрела на меня во все глаза, одновременно смеясь и плача. В эту секунду я понял, что все будет хорошо, – что Серхио был прав, и она в самом деле ушла от меня от избытка любви, а не от ее недостатка.

Я так боялся, что мой благодетель-вампир выдает желаемое (мною!) за действительное, – боялся, что она встретит меня ледяным холодом, отвернется или, что еще хуже, станет смеяться над смертным, который осмелился просить ее вернуться в его жалкую жизнь. Я думал об этом беспрерывно. Думал, пока ждал рейса в темном и унылом аэропорту Шереметьево-2, сидя в баре с чашкой грабительски дорогого кофе и куря одну сигарету за другой. Думал, пока летел в самолете, мучительно пытаясь пристроить куда-нибудь свои чуточку длинные для самолетных стандартов ноги, и жевал совершенно резиновую на вид самолетную еду, не чувствуя вкуса, – это, впрочем, наверное, было и к лучшему, – и читал дегенеративный самолетный журнал, не различая по-настоящему ни одной буквы и не улавливая смысла поучительных статей о красотах городов Золотого кольца, – ну о чем еще обычно пишут в таких журналах.

Я пытался представить себе ее реакцию, когда она увидит меня. Боялся своей реакции, когда увижу ее: не знал, захочется ли мне накричать на нее от обиды или броситься к ней с поцелуями, и понятия не имел, как она воспримет одно – и второе. Забросив свою сумку в отель у Ланкастер-Гейт, на краю Кенсингтонского сада, я не стал ее распаковывать – поскольку не был уверен, что задержусь в Лондоне хотя бы на день. Если она отвергнет меня… Что бы я стал делать, если бы она меня отвергла? Бог ведает, а я боюсь даже думать.

Я отправился прямо к ней – по адресу, который дал мне Серхио. Я шел по узким улицам, которые по мере моего перехода из района Ноттинг-Хилл в Холланд-парк на глазах превращались из неряшливых и веселых, утыканных индийскими закусочными и забавными магазинчиками, в строгие и холодные и усеянные только припаркованными возле подъездов крошечными двухместными машинками – из тех, на которых ездят только очень богатые люди. Шел и думал о том, как она встретит меня. И боялся до смерти.

Когда я подходил к ее крыльцу – обычному лондонскому крыльцу с тремя ступеньками, белыми колоннами и узкой черной дверью с медным номером, – мне стало так страшно, что пришлось остановиться и перевести дух. Как-то мысли в кучу собрать. Я столько думал о том, как увижу ее, – но даже не представлял, что ей скажу. Просто «привет!» вряд ли бы прокатило.

Я стоял возле черной кованой решетки, какими в Лондоне закрывают входы в подвальные этажи, и просто смотрел на ее дверь. И в этот момент она вышла на улицу и, не оглядываясь по сторонам, пошла в сторону Кенсингтона. Она не заметила меня – шла, опустив голову, подняв воротник светлого пальто, спрятав руки в карманы. Она выглядела совершенно… мертвой. В этот момент во мне снова затеплилась надежда. Может быть, ей и правда так же хреново без меня, как и мне – без нее? И я пошел за ней – пошел обратно, по улицам, которые миновал только что.

Она гуляла по парку и собирала каштаны – глядя на них почему-то с невыразимой печалью. Она меня не замечала – даже запаха не чувствовала, наверное, ветер был в мою сторону. Шла по аллеям и газонам вроде бы спокойно – но как-то невероятно отрешенно. Вся ее фигура выражала… ну, покорность судьбе, я думаю. И мне от этого стало грустно, как никогда. Потому что это было на нее не похоже. Я не хотел, чтобы она смирялась с судьбой. И сам не собирался.

А потом она села на скамейку и сидела там долго-долго, думая о чем-то своем и время от времени разглядывая подобранный только что каштан. А я все смотрел на нее. Не смея подойти. Не зная, что делать. Пользуясь возможностью просто наглядеться на нее, пока она меня не видит и не может прогнать. Ты постой, постой, красавица моя, – дозволь наглядеться, радость, на тебя… Вот я и шел за своей Метелицей и смотрел на нее – словно на нее можно наглядеться впрок.

А потом она заметила меня, и рассмеялась, и расплакалась. И я понял, что все будет хорошо. Она меня не прогонит. А ей убежать я и сам не дам.

Обнимая ее, я просто физически чувствовал, как расслабляется – словно оттаивает – ее тело. Я заглядывал ей в глаза и видел там океан скорби – глубже даже, чем в тот вечер, когда она рассказала мне, кто она такая на самом деле. Надо думать, что со мной происходило то же самое – просто я на себя внимания не обращал. Какое мне дело до себя, когда ей больно? А я видел, что ей все еще больно: несмотря на смех, несмотря на слезы, несмотря на то, что я избавил ее, кажется, от главного страха ее жизни – опасности, что я попрошу ее убить меня, и она захочет это сделать… Все равно что-то ее все еще не отпускало. И не отпускает теперь, когда она смотрит на дорогу перед собой и пожимает время от времени мою руку. Может быть, не только чтобы успокоить меня – но и чтобы самой убедиться: я все еще рядом. Как хочется верить, что это так…

Мы останавливаемся наконец у высокого кирпичного забора, имеющего отчетливо административный вид. Марина молча сидит и смотрит на ворота – они метрах в двадцати впереди нас. Я вопросительно взглядываю на нее. Она пожимает плечами с извиняющимся видом: