Читать книгу "Между молотом и наковальней - Николай Лузан"

Эти слова президента вмиг облетели всю республику. Люди воспрянули духом и повторяли как молитву: «Владислав с нами до конца! Он верит в победу!»

Батал перевел дыхание и продолжил:

— Он был с нами не только словом, но и всем сердцем, душой и делом! Его вера и стойкость, несмотря на тяжелейшее положение на фронтах, оставались непоколебимы. У меня и других бойцов не возникало и тени сомнения в том, что Владислав Григорьевич может дрогнуть, отступить, а тем более сдаться. Поверь, это не просто красивые слова. Он доказал это на деле.

Шли тяжелейшие бои за Цугуровку, Шрому и Ахбюк, ставшие кульминацией войны. Ахбюк по нескольку раз переходил из рук в руки, как мы, так и гвардейцы хорошо понимали, что эта высота — ключ к Сухуму. В очередной раз нам удалось овладеть ею, и не успели мы закрепиться, как они подтянули резервы и пошли в контратаку. Грузины — вояки так себе, но тут озверели и, не считаясь с потерями, перли на нас. С воздуха их постоянно прикрывала авиация, а артиллерия без перерыва била по нашим позициям и не давала поднять головы.

Мы упорно цеплялись за каждый бугорок, за каждую ложбинку, но их тяжелые батальонные минометы выкашивали наши ряды. Все, кто еще мог держать оружие в руках, даже тяжелораненые, ушли на передовую, это ненадолго остановило врага, но не спасло положение. Из города к ним подошли свежие силы, и они возобновили атаки. Мы отступали, сдавая одну позицию за другой, к полудню положение сложилось критическое. Казалось, еще одно их усилие — и фронт будет прорван.

В те роковые часы вся Абхазия замерла в напряжении. Вести из-под Ахбюка приходили одна горестнее другой. Люди готовились к самому худшему, и тогда президент объявил всеобщую мобилизацию. В Гудауте собрались старики и мальчишки из восьмых и девятых классов, остальные уже воевали. Матери прощались с сыновьями, старики сурово молчали и примерялись к оружию. Владислав Григорьевич отказался принять такие жертвы, собрал всех, кто еще оставался в штабе, их оказалось совсем немного, и отправился на фронт.

Его появление на передовой для бойцов и командиров явилось полной неожиданностью. Он не кричал и не командовал, он просто занял место в строю и делал то, что делает рядовой на любой войне. Одно только это вернуло нам уверенность и заставило забыть о смерти. Можно привести самые возвышенные слова, но и они не передадут то состояние духа, что овладело каждым из нас.

Наступил момент истины! Цепи ополченцев поднялись из окопов и ринулись в атаку. Рядом с нами шел Владислав Григорьевич. В те минуты мы стали одним целым, и казалось, ничто не могло остановить наш порыв. Но гвардейцы вцепились намертво в позиции, а когда узнали, что он среди нас, принялись яростно контратаковать. В какой-то момент мы дрогнули и попятились назад.

Перед нами затрещали кусты, и на поляну, прямо на Владислава Григорьевича выскочил растрепанный боец, за его спиной мялись еще двое. Паника на войне — это самое страшное, и ее остановить можно, пожалуй, только пулей. Они узнали президента и обреченно уронили головы. Минуту, может больше, длилась пауза. Владислав Григорьевич смотрел на новенький гранатомет в руках бойца, на потухшее лицо, и в его взгляде не было ни злобы, ни ненависти, а плескалась такая досада и боль, что нам всем стало невыносимо стыдно за свою слабость.

«Ну, какое тебе еще надо оружие, чтобы отстоять свою землю?!» — с горечью сказал он. Эти простые слова были для нас сильнее самого пламенного призыва. Мы снова поднялись в атаку и, несмотря на ожесточенное сопротивление гвардейцев, отбили позиции. Потом были бесконечно долгие и невыносимо трудные дни и ночи на пути к победе. Но именно там, под Ахбюком, мы окончательно поверили, что рано или поздно она придет к нам, потому что ради нее каждый из нас, начиная от президента и заканчивая простым бойцом, готов был стоять до конца.

Батал на мгновение ушел в себя, а затем просто и буднично сказал:

— Этот долгожданный и хрупкий мир наступил 30 сентября 1993 года. Мы были необыкновенно счастливы и в своем стремлении хотели сделать его лучше, добрее, чтобы уберечь от той беды, которая постигла нас. Но он не пожелал понять нас и надменно отвернулся. Нас загнали блокадой в большую «зону» за те преступления, которые мы не совершали, и лишили права на элементарную человеческую жизнь. В России многие на второй день забыли про нашу войну, а где-нибудь в Тикси или Бобровке, я думаю, даже не знают, что есть такая страна, как Абхазия!

На этой грустной ноте Батал закончил свой рассказ и, чтобы меня не обижать, деликатно заметил:

— Пойми меня правильно, я никого не упрекаю. Многие тогда посчитали, что Горбачев с Ельциным не поделили власть и один сожрал другого. Для них Москва как стояла, так и осталась стоять. Местные начальнички как сидели на своих местах, так и остались сидеть, с той лишь разницей, что партийные билеты поменяли на депутатские корочки, а ближе к сердцу вместо значка с «вечно живым Ильичом» положили заветную чековую книжку.

Собственно, чего о них говорить! Бог им судья за то, что они сотворили с нами и страной. Прошлого не вернуть. А что будет с нами и вами завтра? Сейчас американцы учат вас, как жить, но, слава богу, говорите вы пока по-русски. Мерзко и отвратительно от того, что в девяносто шестом в Чечне продажные политики сделали с армией — бросили ее против собственного народа. Презрение вызывает бесстыдство новых нуворишей, ободравших собственный народ как липку. Сегодня вас не пинает разве что ленивый, но я не сомневаюсь, рано или поздно, как уже не раз бывало в истории, Россия пройдет через эти беды и поднимется с колен.

Другое дело — мы, те, кто, как говорят политиканы, жил на национальных окраинах «империи зла». Для нас тот роковой август обернулся таким моральным и нравственным ударом, от которого многие не оправились до сих пор.

Голос Батала задрожал от негодования.

Нет! Как они могли! Подлые твари, посчитав нас безгласной скотиной, поделили страну, народ, а затем катком пещерного национализма прокатились по нашим судьбам и жизням. До сих пор мы напоминаем части разрубленного тела, которые, содрогаясь в конвульсиях, продолжают тянуться к живительным артериям, питавшим некогда единый организм. Но они, эти нелюди, дорвавшись до власти, рвут последние нити, что еще связывают нас, торопятся выжечь и вырвать из сознания даже само упоминание о той нашей общей родине.

Абхазия испытала все это сполна. С первого дня оккупации малоизвестный художник, зато известный вор в законе Джаба Иоселиани со своими ублюдками запретили абхазский и русский языки, сожгли наш национальный архив. Сволочи! Они толпами гнали евреев, греков и армян к кораблям, лишь бы те поскорее освободили для них дома и земли.

«Великая Грузия — для грузин!» Это тебе что-то говорит?! Нет, они принадлежат не сумасшедшему ефрейтору, а «просвещенным эстетам» из Тбилиси. Утверждают, что СПИД — это чума XX века. Глубочайшее заблуждение! Национализм — вот настоящий бич человечества! Он пробуждает в людях такие черные и демонические силы, перед которыми меркнут даже злодеяния Ирода. Посмотри, что творится в сытой и благополучной Англии, просвещенной Франции и Испании. Тысячелетняя культура и незыблемая мораль летят ко всем чертям перед этим неистребимым вирусом. Он поражает больных и здоровых, умных и дураков. Я испытал его на собственной шкуре.