Читать книгу "Бить или не бить? - Игорь Кон"

В-четвертых, и это самый сложный вопрос, каковы долгосрочные последствия телесных наказаний? Как детский опыт сказывается на сексуальных реакциях, желаниях и сексуальном сценарии взрослого, не сделает ли его порка садистом, мазохистом, гомосексуалом, педофилом или эфебофилом? Можно ли этот эффект смягчить или исправить, или же, как сказал английский писатель Хью Уолпол, «трагедия детства в том, что его катастрофы вечны»?

От Руссо до Сологуба

О том, что сексуальное возбуждение и воображение многих людей подпитывается поркой, известно с незапамятных времен. Эта тема всегда занимала важное место в коммерческой эротике. Но как связано формирование этой потребности с детским опытом, и с каким именно? В прошлом пороли практически всех детей, между тем привязанность к порке возникала лишь у некоторых. «Порядочные люди» рассказывать об этом стеснялись, а без обмена опытом как узнать, ты один такой или нечто подобное переживают и другие?

В XVIII в. положение стало меняться.

Французский аристократ маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад (1740–1814) не только подробно описал свои жестокие фантазии, но и возвел их в ранг философии. Однако подробных сведений о своем детстве он не оставил, из его произведений мы знаем, что его возбуждало, но когда и как это у него началось, неизвестно.

Первым знаменитым европейцем, который отважился поведать публике свою сексуальную историю, был Жан Жак Руссо (1712–1778). Согласно «Исповеди» философа, ключевым событием его психосексуальной биографии стала его порка в восьмилетием возрасте (на самом деле ему было в то время одиннадцать лет) воспитательницей мадмуазель Ламберсье.

...

«Так как мадемуазель Ламберсье любила нас, как мать, она пользовалась и материнской властью, простирая ее до того, что подвергала нас порой, когда мы этого заслуживали, наказанию, обычному для детей. Довольно долго она ограничивалась лишь угрозой, и эта угроза наказанием, для меня совершенно новым, казалась мне очень страшной, но после того, как она была приведена в исполнение, я нашел, что само наказание не так ужасно, как ожидание его. И вот что самое странное: это наказание заставило меня еще больше полюбить ту, которая подвергла меня ему. Понадобилась вся моя искренняя привязанность, вся моя природная мягкость, чтобы помешать мне искать случая снова пережить то же обращение с собой, заслужив его; потому что я обнаружил в боли и даже в самом стыде примесь чувственности, вызывавшую во мне больше желания, чем боязни снова испытать это от той же руки. <…> Повторение, которое я отдалял, боясь его, произошло без моей вины, то есть помимо моей воли, и я им воспользовался, могу сказать, с чистой совестью. Но этот второй раз был и последним, – мадемуазель Ламберсье, несомненно, заметив по какому-то признаку, что это наказание не достигает цели, объявила, что она от него отказывается, так как оно слишком утомляет ее».

Двух небольших порок оказалось достаточно, чтобы у Руссо сформировались две непреодолимые страсти, которые в дальнейшем назовут эксгибиционизмом и мазохизмом.

Мечтая получить желанные шлепки, юный Жан Жак прятался в темных аллеях, выставляя наружу голый зад, в надежде, что какая-нибудь проходящая мимо девушка его отшлепает. Увы, этого не произошло. Даже когда Руссо повторил этот опыт у колодца, в присутствии нескольких девушек, они просто над ним посмеялись.

Тем не менее его сексуальная судьба была решена.

...

«Рисуя в воображении лишь то, что перечувствовал, я, несмотря на кипение крови, причинявшее мне сильное беспокойство, мог устремлять свои желания только к известному мне виду сладострастья, никогда не доходя до другого… В своих глупых фантазиях, в своих эротических исступлениях я прибегал к воображаемой помощи другого пола, не подозревая, что он пригоден к иному обращению, чем то, к которому я пламенно стремился.

Таким образом, обладая темпераментом очень пылким, очень сладострастным, очень рано пробудившимся, я тем не менее прошел возраст возмужалости, не желая и не зная других чувственных удовольствий, кроме тех, с какими познакомила меня, совершенно невинно, мадемуазель Ламберсье, а когда время сделало меня наконец мужчиной, случилось так, что меня опять спасло то самое, что должно было бы погубить. Моя прежняя детская склонность, вместо того чтобы исчезнуть, до такой степени соединилась с другой, что я никогда не мог отделить ее от желаний, зажженных чувственностью. И это безумие, в сочетании с моей природной робостью, делало меня всегда очень непредприимчивым с женщинами; у меня не было смелости все сказать или возможности все сделать, ибо тот род наслаждения, по отношению к которому другое было для меня лишь последним пределом, не мог быть самостоятельно осуществлен тем, кто его желал, ни отгадан той, которая могла его доставить. Всю жизнь я вожделел и безмолвствовал перед женщинами, которых больше всего любил. Никогда не смея признаться в своей склонности, я, по крайней мере, тешил себя отношениями, сохранявшими хотя бы представление о ней. Быть у ног надменной возлюбленной, повиноваться ее приказаниям, иметь повод просить у нее прощения – все это доставляло мне очень нежные радости; и чем больше мое живое воображение воспламеняло мне кровь, тем больше я походил на охваченного страстью любовника. Понятно, что этот способ ухаживания не ведет к особенно быстрым успехам и не слишком опасен для добродетели тех, кто является их предметом».

Другие классики европейской литературы, одержимые болезненной страстью к порке, предпочитали описывать ее обобщенно, в художественных образах, предоставляя делать заключения о происхождении и степени реализации их фантазий своим биографам.

В английской литературе XIX в. самая крупная фигура этого плана – упоминавшийся выше поэт Алджернон Чарлз Суинберн (1837–1909). Порка была для него навязчивым кошмаром. Многие посвященные ей стихи Суинберна опубликованы лишь после его смерти, хотя при жизни автора распространялись в списках («Первая порка мальчика» и «Порка Чарли Коллингвуда»). Как возникло это пристрастие, мы не знаем. В неоконченном автобиографическом романе «Лесбия Брэндон», который Суинберн начал писать в 1864 г. и который тайно ходил по рукам среди его друзей в семидесятые годы, но был опубликован только после смерти поэта, есть две яркие сцены порки мальчика домашним учителем.

Дополнительную пикантность эпизоду придает то обстоятельство, что воспитатель испытывает сильное влечение к старшей сестре мальчика. Суинберн описывает переживания не столько мальчика, сколько воспитателя, который во время порки все больше звереет, явно получая от избиения ребенка эротическое удовольствие. Никакой симпатии к этому человеку маленький Герберт, которого Суинберн писал с себя, не испытывает. Но хотя мальчик страдает от жестокой порки, после нее он вдруг почувствовал удовольствие:

«Мальчик всхлипывал и вздрагивал при каждом ударе, чувствуя, что его глаза наполняются слезами и краснеют от слез; но удары жгли его, как огонь. Сгорая одинаково от стыда и от боли, он прятал свое горячее влажное лицо между руками, кусал свой рукав, пальцы, все, что подвернется; его десны, подобно розге, сочились кровью, он предпочитал кусать плоть своих рук, нежели громко кричать…» Зато потом «все блаженство и боль этого дня вдруг расцвели в нем и принесли плоды» (Swinburne, 1952).