Читать книгу "Черепаший вальс - Катрин Панколь"

Зажегся зеленый. Перебегая улицу, она подумала, что надо бы вернуть Луке ключ. Заеду к нему прямо сейчас, когда отправлюсь с Ифигенией за продуктами. А если встречу его, скажу, что не могу зайти, потому что Ифигения ждет меня в машине.

Она перепрыгнула через небольшой парапет. Выбежала на широкую аллею, ведущую к озеру, узнала игроков в шары. По субботам они всегда играли парами. Женщины приносили еду для пикника. Розовое вино, крутые яйца, холодную курицу и майонез в сумке-холодильнике.

Она пошла на первый круг. Бежала в привычном темпе. От одного привычного ориентира к другому: вот красно-коричневый домик смотрителя лодочной станции, вот садовые скамейки, бамбуковая рощица — она вылезла на дорогу и ее нужно обегать слева, — сухое стройное дерево, которое она окрестила индейцем и которое стояло ровно посередине пути. Ей встречались привычные персонажи: пожилой господин бежит, согнувшись в три погибели и шумно отдуваясь; большой черный лабрадор, замечтавшись, забыл, что он кобель, и писает, присев; немецкая овчарка забегает в воду всегда в одном и том же месте и тут же выбегает обратно, словно исполнив тяжкий долг, мужчины-сослуживцы бегут попарно и болтают о делах, а девушки на бегу жалуются на мужчин, с которыми ни о чем, кроме работы, говорить невозможно. Для таинственного пешехода было еще слишком рано. В субботу он обычно появлялся около полудня. Погода была прекрасная: может, он снял шарф или шапку? — подумала Жозефина. Тогда она бы увидела его лицо, поняла, симпатичный он или неприятный. Может, это какая-нибудь знаменитость, которая хочет остаться неузнанной. Однажды утром она встретила по дороге Альберта Монакского, а в другой раз — Амели Моресмо[98]. Жозефина тогда посторонилась, пропуская ее, и зааплодировала ей вслед.

Издалека, с острова, доносился крик павлинов: «уэу! уэу!» Ее насмешил селезень, нырявший за добычей, выставляя на поверхность воды пестрый задик, словно поплавок. Рядом уточка ждала кормильца с довольным видом горожанки, расфуфырившейся в честь выходного дня.

От одних бегунов пахло душистым мылом, от других — потом. Одни разглядывали встречных женщин, другие не обращали на них внимания. Это был привычный субботний балет с одними и теми же героями: они кружили вокруг озера, потели, страдали и снова кружили. Ей нравилось чувствовать себя частицей этого мира кружащихся дервишей. Голова мало-помалу приятно пустела, появлялось ощущение полета. Проблемы отшелушивались, как ороговевшая кожа.

Звонок мобильника вернул ее с небес на землю. Звонила Ирис, и она приняла вызов.

— Жози?

— Да, — сказала Жозефина, задыхаясь, и остановилась.

— Я некстати?

— Я бегу.

— Мы можем увидеться сегодня вечером?

— Так мы же и увидимся сегодня вечером! Забыла? Тусовка у моей консьержки? И после собирались вместе поужинать… Только не говори мне, что ты забыла.

— Ах, ну да…

— Забыла… — Жозефина обиделась.

— Нет, все не так, но… Мне очень нужно с тобой поговорить! Вообще-то я еще в Лондоне, и это ужасно, Жози, это просто ужасно…

Ее голос дрожал, и Жозефина встревожилась.

— Что случилось?

— Он хочет развестись! Он сказал, что все кончено, что он меня больше не любит. Жози, я умираю. Ты слышишь меня?

— Да, да, — прошептала Жозефина.

— У него появилась другая.

— Ты уверена?

— Да. Меня сразу насторожил его тон. Он меня больше в упор не видит, Жози, я стала для него прозрачной. Это ужасно!

— Не может быть… Ты выдумываешь!

— Нет же, уверяю тебя! Он сказал, что все кончено, что мы с ним разведемся. Отправил меня ночевать в гостиницу. О! Ты представляешь, Жози! А сегодня утром, когда я зашла к нему, он пошел завтракать в гордом одиночестве, на террасе кафе, ну ты знаешь, как он любит по утрам выпить кофе и почитать газету, и тогда я поговорила с Александром, и он мне все рассказал.

— Что он тебе рассказал? — спросила Жозефина с бьющимся сердцем.

— Он сказал, что отец встречается с женщиной, что он ходит с ней в театр и в оперу, а иногда ночует у нее, но старается возвращаться рано утром, чтобы Александр ничего не заметил, надевает пижаму и делает вид, будто только что встал, зевает, приглаживает волосы… что он ничего отцу не говорит, потому что, слушай, тут я чуть не умерла — он сказал, что с тех пор, как отец встречается с этой женщиной, он повеселел, изменился. Александр все знает, говорю тебе! Он даже знает, как ее зовут… Дотти Дулиттл! О, Жози! Я не вынесу, я умру…

И я тоже умру, подумала Жозефина, прислонившись к стволу дерева.

— Я такая несчастная, Жози! Что со мной будет?

— Может, Александр все выдумал? — спросила Жозефина, цепляясь за эту мысль, как утопающий за соломинку.

— У него был очень уверенный вид. Такой маленький профессор, спокойный, отстраненный. Словно хотел мне сказать: ничего, мама, все не так страшно, не драматизируй… Такое слово забавное произнес, что, мол, та девка — это «преходящее». Правда, милый? Меня успокаивал… О! Жози!

— А ты где сейчас?

— На вокзале Сент-Панкрас. Буду в Париже через три часа. Слушай, я могу к тебе приехать?

— Мне надо поехать с Ифигенией за продуктами…

— Это еще кто?

— Наша консьержка. Я обещала отвезти ее в магазин.

— Я все равно приеду. Не могу оставаться одна.

— Я хотела помочь ей устроить праздник, я обещала… — заикнулась было Жозефина.

— Для меня ты всегда занята, ты помогаешь всем, кроме меня!

Голос Ирис дрожал, она была готова разрыдаться.

— Мне конец, я проклята, мое место на помойке. Я старуха!

— Да нет же! Перестань!

— Я могу приехать с вокзала прямо к тебе? У меня сумка с собой. Не хочу оставаться одна. Я с ума схожу…

— Ладно. Встретимся у меня.

— Знаешь, я все-таки такого не заслужила. Как он на меня смотрел, если бы ты видела! Смотрел и не видел, это так ужасно!

Жозефина нажала на отбой. Как обухом по голове. «Можно смутить того, кто любит вас, но не того, кто желает вас. Я люблю тебя и желаю». Она поверила ему. Уцепилась за эти слова любви, сделала их своим знаменем и завернулась в это знамя. Ничего я не понимаю в уловках любви. Какая же я наивная. Вот клуша… Ноги ее не держали, она рухнула на скамейку.

Закрыла глаза и произнесла: «Дотти Дулиттл». Она молода, красива, носит маленькие сережки, у нее голливудская улыбка, она веселит его своими шутками, она никому не сестра, она танцует рок-н-ролл и поет арию из «Травиаты», знает наизусть сонеты Шекспира и «Камасутру». Она смела меня с пути, как сухой лист. И я ссохнусь на земле, как лист. Снова начну жизнь одинокой женщины. Я умею жить одна. Вернее, умею выживать одна. Соседняя подушка вечно холодная и гладкая, одеяло откидываешь только с одной стороны, оставляешь место тому, кто никогда не придет, но иногда все равно его ждешь, упрямо наморщив лоб, и холодные, до боли знакомые руки грусти смыкаются на тебе, и ты понимаешь, что ожиданию нет конца. Одна, одна, одна. Ничего не осталось: ни обрывка мечты, чтобы тешиться ею, ни обрывка кино, чтобы смотреть его вновь и вновь. А как крепко я прижалась к нему в тот рождественский вечер! Когда он целовал меня, я была невинна, как девочка, я подарила ему все свои мечты о первой любви… Ради него я вернулась в детство. Была готова на все. Ждать, дышать им на расстоянии, упиваться словами любви, нацарапанными на книжке. Мне бы хватило этого, чтобы ждать долгие месяцы и годы.