Читать книгу "Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 1. А-К - Макс Фрай"

Мое утро, вопреки фольклорной аксиоме, оказалось отнюдь не «мудренее», а, напротив, много глупее предыдущего вечера. Я неприкаянно слонялся по складу, прижимая к животу сумку с тормановским наследством, пугал сотрудников потерянной улыбкой и алеющим от бессонницы взором, на все вопросы отвечал невпопад и выкурил полпачки сигарет еще до полудня, хотя, казалось бы, почти бросил уже это занятие – и вдруг на тебе!

«Nikon» просится в руки, требует внимания, не позволяет мне заниматься другими делами, даже погрустить толком не дает. Рвется из сумки на волю, жаждет порезвиться. К полудню я сдался, извлек этого буяна из сумки, расчехлил, зарядил черно-белой пленкой.

– Ну и что мне с тобой делать? – спрашиваю.

Молчит, сверкает синеватым оком объектива. Дескать, не царское это дело – на вопросы отвечать. Сам гадай, какова моя священная воля.

– Кого снимать желаете, Ваше Величество? Натурщиков у меня – завались, только позы у них однообразные: или сутулятся над прилавками, или раком над коробками стоят. Сам недавно таким же экспонатом был, знаю… Впрочем, почему бы и нет?

Решение напрашивалось само собой. Сидеть на складе бессмысленно: будучи в помрачении ума, делами заниматься все равно не стану, следовательно, пользы не принесу, а только изведусь. Можно бы вообще все бросить и свалить до вечера, благо некому за мной приглядывать, но от безделья опять же изведусь. Значит, можно совершить традиционный обход торговых точек, поднять боевой дух наших околевающих на морозе кормильцев, заодно и «Nikon» обновить. Люди обычно любят, когда их фотографируют. Если вечером отпечатать снимки (а чем бы дитя ни тешилось, лишь бы по Машеньке снова волком не взвыло), завтра раздам им портреты. Вполне себе новогодний сюрприз, все танцуют.

Начать я решил с Ираиды Яковлевны. Откровенно говоря, я вообще ругал себя, что позволил ей выходить на работу в такой мороз: старушке-то, понятное дело, перед праздником деньги нужны, вот и плюет на интересы собственного чахлого тела, но я-то хорош! Мог бы сообразить вовремя, тихонько выплатить ей какую-нибудь мелкую новогоднюю премию и отправить отдыхать до ближайшей оттепели. «Скажу сейчас, пусть собирает манатки и немедленно едет на склад. Да и остальных надо бы отпустить пораньше. Холодрыга-то какая», – виновато думаю по дороге, зябко кутаясь в старую дубленку с плеча Раисиного мужа (боже, благослови дающего).

Ираида, вопреки моим опасениям, выглядит весьма бодро. Голова укутана цыганской шалью, в руках – неизменная фляжка с кофейным ликером, в зубах папироска, на воротнике овчинного тулупчика алеют трогательные пластмассовые вишенки – колоритнейший персонаж! Не то добрая Баба-яга, не то загулявшая комиссарша, чудо, а не женщина, цветок душистых прерий, душа моя поет, а «Nikon» мурлычет в своем футляре, предвкушая грядущий кадр.

Подхожу с фотоаппаратом наперевес, остаюсь неузнанным, хоть и не устраивал никакого маскарада: Ираида близорука, да и фляжка-то уже небось наполовину пуста. Навожу объектив. Вероятно, надо сказать ей, что сейчас вылетит птичка или даже вывалится упитанный пингвин в самом расцвете сил, но я не отвлекаюсь на ерунду, я поймал роскошную картинку, и сейчас…

О господи.

В тот миг я узнал, что это такое: оказаться в чужой шкуре, с головой окунуться в плоть и сознание постороннего человека.

Нет, никаких эффектных фокусов, которыми можно было бы развлечь любопытствующих зевак. Всего лишь субъективное переживание. Впрочем, достаточно интенсивное, чтобы сбить с ног Критского быка. Но я не упал. Я выстоял в нескольких метрах от книжного лотка, чуть не по колено в бурой снежно-песочно-соляной жиже: отступать-то некуда, позади, впереди, по бокам и снизу – Москва, а сверху, ясен пень, ничего, кроме белобрысого зимнего неба.

Я не превратился в Ираиду Яковлевну, не потерял себя, ни на секунду не расстался со старым добрым Максом, двадцатисемилетним мужчиной в дубленке с чужого плеча и теплых импортных ботинках, с собственным набором воспоминаний, мнений, настроений, пристрастий, рефлексов и физиологических реакций. Но, не утратив ни единого баула из своего бесценного багажа, я на краткое мгновение оказался полноправным владельцем чужого имущества. Я узнал, что значит быть Ираидой.

Быть Ираидой – это значило испытывать тупую ноющую боль в пояснице и переминаться на онемевших от холода ногах, тщетно стараясь вернуть им чувствительность. Раздраженно подсчитывать в уме скудную утреннюю выручку, но с хмельным оптимизмом сулить себе скорую перемену товарно-денежной участи. Постоянно помнить о своем возрасте (пятьдесят лет и три с половиной месяца) и гнать мысли о смерти (не хочу, не хочу, не хочу!). Размышлять о последней ссоре героев мексиканского телесериала, к началу которого надо бы непременно вернуться домой; иных осуждать, прочих одобрять, и отчаянно им завидовать, и мечтать сделать прическу как у матери Луиса Альберто, потому что такая прическа может не только украсить всякую привлекательную женщину средних лет, но даже переменить судьбу к лучшему. С привычной горечью перебирать в памяти лица, слова и поступки бывшего мужа и трех любовников (других связей с мужчинами не было) и робко ненавидеть их за то, что ни один не сумел доставить даже того скудного, стыдного удовольствия, которое можно получить, поглаживая свою «пиньку» (так называла это место мама, когда учила подмываться в тазике перед сном, а потом Ираида старалась вовсе никак не называть это чувствительное место и была готова заплакать от бешенства, если какой-нибудь подонок смел в ее присутствии… нет, лучше даже не думать об этом!). То и дело насильственно оживлять в памяти студенческие годы, тайно гордиться званием самой красивой студентки в группе и не вспоминать, не надо вспоминать, что в группе было всего три девочки. Все равно, все равно, все равно студенчество – самое счастливое время в жизни, и, может быть, тот факт, что она считалась первой красавицей группы, каким-то образом поможет отсрочить или даже вовсе отменить смерть, потому что умирают обыкновенные люди, а самая красивая студентка, пусть даже и бывшая, не может считаться обыкновенной. Думать: «У меня особая судьба», – и не подвергать сей тезис ни сомнениям, ни толкованиям.

Быть Ираидой – это значило с сочувственной симпатией относиться к женщинам (все мы несчастные) и к мужчинам (кто знает, может быть, с этим я была бы счастливее, чем с другими, да вот, не свела судьба). Обожать кошек, с умилением любоваться ленивой грацией этих уютных пушистых зверьков и страдать от аллергии на кошачью шерсть. Покупать цветы в горшках, но не уметь за ними ухаживать, а посему коротать вечера среди сухих стеблей и гниющих листьев. Ценить кофейный ликер за благородный вкус (лучшее из того, что можно себе позволить) и горячий туман, в который погружается голова после пятой порции – ах, почему, почему злые, бесчувственные люди осуждают тех, кто нашел простой и доступный способ любить жизнь, в которой так много трудностей и мучений? После нескольких рюмок ликера можно от души поплакать, слушая песню о любви, можно мечтать о драгоценностях, штопая прохудившийся чулок, и можно, можно, можно наконец разрешить себе удовольствие перед сном, совсем немножко, чуть-чуть, пять минут стыдного, сладкого удовольствия – ведь это никому, никому не мешает, никого не делает несчастным, ведь правда?