Читать книгу "MOBY. Саундтрек моей жизни - Моби"

Я был молод, так что похмелья были короткими и в чем-то даже очаровательными – я чувствовал себя похожим на Дилана Томаса и Чарльза Буковски. Но постепенно последствия от выпитого начали накапливаться, и в восемьдесят шестом, в двадцать один год, я понял, что я алкоголик – или, по самой меньшей мере, у меня проблемы со спиртным.

В 1987 году я стал веганом, начал читать лекции о Библии и решил, что разбивать машины и просыпаться в собственной блевотине – не самые лучшие ценности. Мой отец умер от алкоголизма. Мама моего друга Пола умерла от алкоголизма. Бо́льшая часть насилия, которое мне доводилось видеть, была вызвана спиртным. Так что в один прекрасный день в 1987 году я сел на диван в маминой комнате и позвонил Полу, который всегда был стрейтэджером. Я сказал ему:

– Пожалуй, с меня хватит. Я больше не собираюсь пить.

С тех пор я больше не пил, и наша с Полом общая трезвость, а также любовь к «Звездному пути» и Дэвиду Линчу стали фундаментом для крепкой дружбы.

В два часа ночи вечеринка в честь новоселья наконец-то начала стихать, я включил свет и завершил ночь кассетой Night Moves Боба Сегера. Мои пьяные друзья стали подпевать, потом допили пиво и разошлись по домам. Я лег спать и поставил будильник на семь часов, чтобы успеть собрать все пустые банки и бутылки до того, как их кто-нибудь выбросит.

Проспав несколько часов, я встал на рассвете, наполнил три мусорных пакета бутылками и потащил их по Четырнадцатой улице к «Фуд-Эмпориуму». Несмотря на ранний час, там уже собралось около дюжины бездомных, выстроившихся в очередь к машинам для переработки. Стояло холодное мартовское утро; я был одет в армейскую куртку времен Вьетнама, джинсы из магазина распродаж, старые рабочие ботинки и черную вязаную шапочку.

Начал накрапывать дождь, мои мусорные пакеты пахли пивом, а посетители «Фуд-Эмпориума», входя и выходя из магазина, с жалостью смотрели на меня и бездомных, стоявших в очереди. Когда настал мой черед, я взялся терпеливо вставлять бутылки и банки в машину для переработки; наградой мне служили громкий треск и пятицентовая монетка в металлическом поддоне. Через несколько минут мои пакеты были пусты, а карманы наполнились мелочью. Я заработал целых пять долларов и чувствовал себя богачом. Все, что я сделал, – встал пораньше и собрал мусор, который иначе бы просто выкинули. Я засунул его в машину, которая дала мне денег. Я ощущал себя алхимиком, правда, превращавшим не свинец в золото, а пивные бутылки в монеты.

Я хотел похвастаться, что у меня теперь есть три пакета соевого молока и апельсин, но у его родителей была вилла в Провансе, так что мои приобретения вряд ли впечатлили бы его.

В девять утра, с новообретенным богатством в карманах, я отправился в магазин здоровой пищи «Прана» на Первой авеню. «Прана» была единственным таким магазином в районе, и она нисколько не изменилась с 1970 года. Там пахло овсянкой, пивными дрожжами и залежавшимся шпинатом, а все сотрудники были угрюмыми, худыми и больше всего напоминали беженцев с парковки на концерте Grateful Dead. У них даже был классический хипповский кот, который спал на большой коробке с семенами кунжута. Я потратил деньги на свое любимое роскошное лакомство – ванильное соевое молоко по 1,49 доллара за пакет. Ворчливому хиппи за прилавком пришлось долго ждать, пока я пятицентовиками отсчитаю 4 доллара 90 центов за три пакета ванильного соевого молока и органический апельсин. Вот так я стал дважды алхимиком: превратил пивные банки и бутылки в соевое молоко и апельсин.

Я прошел по Первой авеню до дома и вернулся как раз ко времени, когда проснулись мои соседи. Роберто, пошатываясь и явно страдая от похмелья, ходил по кухне в трусах «Кальвин Кляйн» и сандалиях «Адидас».

– Ты убрался? – недоуменно спросил он.

– Я отнес все бутылки и банки в машину для переработки рядом с «Фуд-Эмпориум», – гордо сказал я.

– Чувак, да ты прямо как бомж! – сказал он.

Я хотел похвастаться, что у меня теперь есть три пакета соевого молока и апельсин, но у его родителей была вилла в Провансе, так что мои приобретения вряд ли впечатлили бы его.

– Слушай, что ты там за отстойный рок поставил под конец вечеринки? – спросил он.

– Night Moves Боба Сегера? – спросил в ответ я.

– Отстойное говно.

Я хотел было встать на защиту Боба Сегера, но ничего не сказал – только убрал еду в холодильник. Роберто вырос в Нью-Йорке, и у него было свое понимание клевости, совершенно недоступное мне. Мы оба были диджеями, но он обожал малоизвестный джаз и «Кози Бургер», а я – Боба Сегера и соевое молоко.

– Эй, поделишься апельсином? – спросил Роберто.

Моим апельсином. Он, между прочим, стоил сорок центов, или восемь пивных банок.

– Хорошо, – ответил я. – Он органический.

– В противоположность синтетическому?

Я очистил апельсин, мы сели на грязный матрац и начали играть в «Супер Марио» на нашем «Нинтендо».

– Диджеишь в «Марсе» сегодня? – спросил он.

– Ага, в подвале. На первом этаже – Кларк Кент, на втором – Ред Алерт.

– О, хорошо. Можешь меня вписать?

– Конечно. Тебя плюс двоих?

– Ага, спасибо, – сказал он.

Мы сидели на матраце, ели мой органический апельсин и смотрели, как Марио прыгает по гигантским грибам. Я бросил взгляд на серую стену дома напротив и улыбнулся. Впервые с 1967 года я снова стал ньюйоркцем.

Глава четвертая

Руки вверх

Мы с Джанет стояли на коленях на полу ее комнаты в общежитии Колумбийского университета и молились. У нас только что был секс. Мне было двадцать четыре, ей – двадцать, и мы встречались, но старались быть добрыми христианами и не поддаваться похоти.

– Боже, нам жаль, что мы согрешили. Пожалуйста, прости нас и помоги исполнить свою волю, – вместе сказали мы. – Во имя Иисуса, аминь.

Джанет запрещалось водить мальчиков в комнату – мы нарушали не только закон Божий, но и правила общежития Колумбийского университета, так что, одевшись, я тайком выбрался через окно и пошел на метро.

Джанет украсила свою комнату в общежитии плакатом с альбомом U2 War и фотографией Андре Кертеса, изображавшей улицы Парижа. Комната была маленькая, в ней стояла лишь одна односпальная кровать, которую мы делили – или, если на меня нападал аскетизм или клаустрофобия, я спал на полу. Прошлой ночью мы лежали в постели и начали целоваться, но сумели остановиться, прежде чем заняться любовью. Я слез с кровати и лег на пол, потом взял за руки Джанет, которая осталась лежать в постели.

– Я рада, что мы не переспали, Моби, – тихо сказала она в темноте.

– Я тоже, Джанет. Спокойной ночи. А утром, проснувшись, я забрался в ее постель. Мы все-таки согрешили и занялись любовью. После посткоитальной молитвы о прощении мы легли в постель и обнялись.