Читать книгу "Я признаюсь - Анна Гавальда"

В тот же вечер я превратила наш уродливый диван в настоящего Ум-Попотта[16]. Эта гениальная идея принадлежала не мне, а Рафаэлю. Вернее даже Клоду Понти, который, как никто, разбирается в самых мягчайших покровах. В его книгах всегда рано или поздно маленький герой, с которым жизнь обходится сурово, – а ведь я до сих пор на все лады смаковала собственное горе и ни слова не сказала о детях, потерявших такого доброго и веселого папу, каким был мой муж, – находит прибежище в чьей-то безграничной нежности. Описать это невозможно, надо прочесть эти книги, чтобы понять, во что превратился для Алисы и Рафаэля наш новый диван. В эдакого пузатенького Ум-Попотта, в родителей Упса, в Фульбазара и в маленького Пуфа. Диван перестал быть диваном, он превратился в большого добродушного зверя, который заглатывал детей, когда они возвращались из сада или просто чувствовали себя обездоленными, и бесконечностью ласк закрывал от мира. Ощущение нежности усиливала пара диванных подушек, которые я соорудила, чтобы дети тоже могли потискать зверя в своих объятиях. Как бы ни относились к этому пылевые клещи, но эти несколько метров меха стали самым разумным приобретением за все время нашего восстановительного периода.)

Итак, мы переместились в гостиную, и ты тут же сбросила свои балетки, чтобы свернуться в утробе нашего друга, подтянув ноги под себя и забаррикадировавшись подушками.

Я сидела, как мне нравится, то есть на полу, и смотрела, как Ум-Попотт тебя поймал, и ты умиротворенно улыбнулась, и лицо твое повеселело, как у маленькой девочки после слишком долгого дня в школе.

Мы смотрели друг на друга.

Я предложила тебе ромашкового чая (алкоголики избегают алкоголя) (и именно благодаря этому их легко узнать), ты спросила, нет ли у меня чего-нибудь покрепче (да ладно), нет, а хотя, вот уж кстати, кажется, у меня оставалась где-то бутылка виски. Подумать только, какая удача. Я налила нам полные стаканы (мы в меблирашке, у меня нет стаканов поменьше), и со своими «ромашками» в руках мы откинулись назад, ты – к своему пузатому зверю, я – к своей стене.

Мы пили.

Дети спали, нас убаюкивал смех и голоса ночных гуляк, доносившиеся снизу, свечи рассеивали свет, радио ФИП задавало тон, мы смотрели друг на друга.

Мы ничего друг о друге не знали, кроме того, что мы обе из тех, кто может всплакнуть за стойкой бара зимним утром в Париже.

Мы присматривались друг к другу, оценивали.

Ты потягивала свой виски, я заставляла себя делать так же. Это было непросто. Я была в нокдауне и цеплялась за свой стакан, как за веревки ринга. Ты отклонилась назад, положила подушку себе на живот и спросила:

– Где их отец?

4

Ты слушала меня и молчала, я налила себе еще виски, и ты поняла, ничего мне не сказала, но было видно – ты видела, что свой торфяной напиток я пью как молоко, а потом настал мой черед. Или твой.

– Ну а ты? – спросила я.

– Что я?

– Почему ты здесь?

Уклонилась. Улыбнулась. Вздохнула.

– У тебя много времени?

– Вся ночь, – ответила я, – вся ночь.

5

Ты опустила голову и пробормотала: «Ну что ж, я, меня…»

Я смотрела на тебя и видела, что ты не пытаешься увильнуть, напротив, так и сяк крутишь в голове свой клубок и ищешь достаточно крепкую нить, дернув за которую сможешь его размотать.

У нас впереди была целая ночь, я привыкла ложиться поздно и сидеть вот так вот отрешенно со стаканом в руке. Я никуда не спешила. Я смотрела на тебя, ты по-прежнему казалась мне очень красивой, и мне бы очень хотелось, чтоб любимый мой был сейчас здесь и чтоб он тоже тебя увидел. Мне бы хотелось тебе его представить. Мне бы хотелось вас познакомить. Он так любил красивых женщин с мягким взглядом насмешливых глаз, как у тебя. Конечно, он бы оставил нас вдвоем, но перед уходом обязательно бы нас рассмешил. Больше всего на свете ему нравилось смешить умных женщин. Он говорил, что таким образом приближает нас к людям и вместе с тем благодарит за то, что мы существуем да еще и терпим его рядом с нами. С ним мы хихикали как дурочки, и тем сильнее он нас любил.

От этих мыслей мой взор затуманился, и, увидев, что я тону, ты набралась мужества и бросилась в омут с головой.

– Погоди, – заспешила ты, подняв руку, – не плачь. Сейчас я тебя повеселю.

Слишком поздно – я уже плакала. Как говорили дети, меня достало, что он ушел, меня достало.

– Ты была в интернате? – спросила ты.

– Нет.

– А я была.

Ты выпрямилась и поставила свой стакан. Ты нашла свою нить.

6

– Восемь лет. Пятый, шестой, еще раз шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый и одиннадцатый класс. Восемь лет – это много. Самый конец детства и весь подростковый возраст. Все свое отрочество я считала дни. Хорошее начало жизни, не правда ли? Я из семьи военных. Наземные войска. 1-й ГПП. Гусарский парашютный полк. Один предок в Вальми, другой в Севастополе, двоюродный дед в Вердене и два родных в Арденнах в мае 40-го. Успешнее не придумаешь. Omnia si perdas famam servare memento. «Если ты все потерял, вспомни, что честь осталась». Это их девиз. Каково? Задает обстановку, не правда ли? Меня назвали Матильдой, но моей матери пришлось повоевать, чтобы этого добиться, потому что святая Матильда, видите ли, немка. Спасибо, что наш тогдашний кюре дал свое благословение, иначе была бы я теперь какой-нибудь Терезой или Бернадеттой. Меня отправили в интернат, когда мне исполнилось десять лет. Училась я прилежно, в школу пошла на год раньше, и вот так вот разом в десять лет и в самое пекло. Двое моих братьев, Жорж и Мишель… Всех мужчин в семье так зовут, в честь святых покровителей профессии. Жорж, он же Георгий, это из бронированных, тот, что громит своего дракона в доспехах, а Мишель – заступник парашютистов, который с небес врагов низвергает в ад, и… Э-э-э… Так на чем я остановилась? Ах да, меня отправили в интернат, потому что моих братьев уже туда отправляли и, как мне напомнил отец, чтобы я перестала хныкать, это их не убило. Ладно, о'кей, и что же на это мог ответить маленький новобранец? Смысл в том, что семья военных – это постоянные переезды, а интернат – это благо, потому как это стабильность. Это стабильность, понимаешь? Это тебя уравновешивает. Прививает принципы. Структурирует. Тебя запихивают туда, и ты там растешь по шаблону и принимаешь в точности форму этого шаблона, чтобы ничего лишнего, и в итоге получаешься тютелька в тютельку правильного размера и правильного калибра, идеально подходящего под пушечное жерло. Идеальной для брака, чего уж там. Чтобы найти себе красивенького младшего офицера и наделать с ним кучу маленьких парашютистов для Франции. Ладно, я не собираюсь все валить в одну кучу. Это отдельный мир, и, как и везде, там есть дураки и хорошие люди. К тому же, охотно признаюсь, именно там я встретила много очень хороших людей, действительно очень хороших, искренних, красивых. Но, видишь ли, я тут на днях слушала по радио философа Элизабет де Фонтене, говорили о корриде, и то, что она сказала в осуждение этого обычая, произвело на меня такое сильное впечатление, что я нашла эту передачу в интернете, чтобы записать ее слова. Погоди, я сейчас.