Читать книгу "Змей из райского сада - Елена Ларина"

Падать на мрамор с высоты чургулиевского роста было очень неприятно. Вот только Мавр думал, что мне уже все равно.

Это все Гришка виноват со своей водкой. Я же говорила, что не люблю. А он, Минздрав рекомендует, Минздрав разрешает…

А вот то, что последовало потом, Минздрав точно бы не одобрил.

ТРИ МУШКЕТЕРА

Утро было безобразно поздним. Я такое не люблю. Не люблю этот белый свет, льющийся в незашторенное великанское окно. Он говорит мне о том, что все потеряно. День будет безголовый. А голову у него, уже откусили кусачками пропущенного утра.

Бодрый шум машин с улицы казался персональным упреком. То ли самолет улетел без меня, то ли поезд ушел, то ли жизнь моя молодая пропала даром.

Впрочем, пережившие похмелье легко меня поймут…

Я попыталась поднять голову, но возникло ощущение, что на ней в зыбком равновесии находится тяжеленный кувшин. М-да… Я не африканская женщина, чтобы носить его целый день.

Мысль об африканской женщине отдалась целым арпеджио болевых ощущений. Вчера Мавр сделал свое черное дело с африканской увлеченностью процессом. Наверное, ему казалось, что меня нет. Но он ошибся. Я была где-то рядом и страдала морской болезнью. Я моталась на волнах какого-то желтого моря, больно ударялась коленями и локтями о прибрежный гранит, на поверку оказавшийся мрамором…

— Тебе что, Чургулия, лицо мое интеллигентное не нравится? — хрипло спросила я Мавра, потому что он уже несколько секунд, опираясь головой на руку, вглядывался в меня с каким-то врачебным интересом.

— И это ты называешь лицом? — отчужденно отозвался он. — Да еще интеллигентным?

— Ну, конечно, ты прав. После всего, что ты со мной вчера сотворил, об интеллигентности и речи быть не может. Она безвозвратно утрачена.

— Я-то здесь при чем? — холодно спросил Чургулия, решительно покидая наше ложе. — Ты же сама кузнец своего счастья. Все сделала своими руками. Показалась во всей красе. Спасибо скажи, что жива осталась.

— Значит, по-твоему, я еще благодарить должна, что ты не оставил на мраморе отпечаток моей посмертной маски, — попыталась пошутить я, потрогав саднящий подбородок. Все-таки я им обо что-то ударилась. И я даже догадывалась как.

— Ты, радость моя, совсем ничего не помнишь? — Он с подчеркнутым сочувствием потрепал меня рукой по голове.

— Лучше бы не помнила… — Я отвернулась и посмотрела в стену.

— Да вообще-то все в порядке, — мрачно сообщил он, — только ты чуть в окно не выпала. Я тебя еле отловил. Еще немного, и полетела бы.

— Да? — вяло переспросила я. — Из того, что я помню, это не самое страшное…

— Ну извини. Значит, лучше было отпустить полетать…

Я не стала отвечать. Он быстро встал. Натянул зеленую футболку и безупречные светлые брюки. Выглядел он свежим и энергичным. Как ему это удается? Через две минуты щелкнула входная дверь. Чургулия куда-то удалился. Может, за хлебом, с надеждой подумала я.

Раньше ничего подобного с нами не происходило. Мавр на мраморе всегда был предельно вежлив и политически корректен. Но, вероятно, ему это дело надоело. Иначе зачем бы он вот так со мной, как с тряпичной куклой?

Другой вопрос, нравилась мне его корректность или нет? Но так, как вчера, мне не нравилось точно.

Да что там говорить, особо мне это дело вообще никогда не нравилось. И в этом заключается удивительный парадокс моей личной жизни. Парадокс — потому что желания меня переполняют.

Но чтобы их удовлетворить, нужно невозможное. Наверное, нужно попытаться о них рассказать. Я попробовала однажды заставить себя говорить. Я начала с пустяка, попросила Чургулию завязать мне глаза. Но он наотрез отказался. И ему, наверно, казалось, что так он выражает свою искреннюю любовь ко мне.

— Я никогда, — он очень пристально смотрел на меня, — слышишь, никогда не буду завязывать тебе глаза.

Видимо, мое желание вошло в какое-то болезненное противоречие с его понятиями о жизни. Может, это было проявлением его патологической ревности и собственнических инстинктов. Он боялся, что я стану представлять на его месте кого-то другого. Но с ним я не могла иначе, когда я люблю глазами, я не успеваю любить телом.

После такого упрямого сопротивления я больше и не пыталась. Но как я расскажу Чургулии словами то, о чем сама словами не думаю?

Я начинаю себе это представлять и сразу краснею. И проваливаюсь в небытие. Кажется, краснеть тоже можно лишь до определенного предела. А дальше — либо взорвешься, либо начнется период полураспада. И ощущение такое, что вот-вот от напряжения за спиной прорежутся крылья. А может и клыки. Это как повезет. Как бабочка из куколки вылупишься. Больно, липко, страшно и необратимо.

Все равно что поведать мужу-инвалиду свои мечты об акробатических этюдах в постели. И бестактно, и бесперспективно.

И самое ужасное, я не могу объяснить, чего я хочу. Ну как будто бы мы играем с ним в бадминтон, а мне нужен теннис. Другая техника, другая энергия, другая подача.

Прежде чем стать его женщиной, я стала хозяйкой для его гостей.

А потом на мраморном ложе для натурщиц в красноватом свете рефлекторов судьба сыграла со мной очередную злую шутку.

Я уже говорила, что Федя Личенко был так некрасив, что сосредоточиться на чем-то другом я не могла. Даже не заметила судьбоносного момента, когда стала женщиной.

Точно так же не замечаешь укола, когда его делают шлепком ладони, зажав иглу между пальцами. Этим методом пользовалась медсестра Нина в больнице, где я в детстве лежала с пневмонией. Тем, кто боялся уколов, это здорово помогало. Так и с Федей. Шлепком для меня было его искаженное желанием лицо, а где та игла — уже и не ощущалось.

Ирония судьбы заключалась в том, что Чургулия был так красив, что думать ни о чем другом я не могла. Голова моя была занята созерцанием этой чарующей красоты, окрашенной тенью благородного физиологического страдания. Я так увлеклась этим зрелищем, что ничего не почувствовала. Глаза закрывать было просто жаль.

Существует множество ситуаций в жизни, когда женщина находится в особо опасном для сердечных ран положении. То, что нельзя влюбляться в психоаналитика, — прописная истина. В Америке психоаналитиков, вступивших в связь со своими пациентками, сажают в тюрьму. Только через десять лет врач и пациентка могут встретиться как мужчина и женщина. А раньше — это злоупотребление служебным положением.

Но есть еще множество ситуаций, за которые, конечно, мужчин не карают, но женщины при этом сильно рискуют. Мы всегда рискуем влюбиться в лечащего врача в больнице и телохранителя. В мудрого учителя в школе и тренера в спортзале. В стилиста и адвоката. Во всех тех мужчин, которые по долгу службы уделяют тебе пристальное внимание. Врач внимателен к твоим жалобам, учитель — к ошибкам и успехам, тренер — к движениям и достижениям, стилист — к достоинствам и недостаткам твоей внешности. Адвокат защищает тебя даже тогда, когда твоя вина очевидна, а телохранитель беспощаден к твоим врагам. И все это женщины принимают за нечто большее. Эта ошибка — сатанинский гриб, розовеющий на срезе. Примешь его за белый и потом будешь страдать.