Читать книгу "Найденыш - Шарлотта Бронте"

— Я читал его труды, милорд, и могу засвидетельствовать истинность ваших слов. А что это за мартышка, феерически разряженная в розовый и белый шелк, которая сейчас подошла к капитану и безуспешно пытается привлечь его внимание своими нелепыми ужимками?

— Увы, должен сказать, что эта мартышка называет себя моим братом. Не смотрите в ту сторону, ибо я стыжусь его кривляний. Поглядите лучше на плотного невысокого старика, который только что вошел в зал и хриплым голосом потребовал бренди. Платье на нем самое худое, а руки, лишенные перчаток, заметно уступают женским в гладкости и белизне. Гляньте, как бесцеремонно он согнал юных хлыщей с оттоманки и плюхнулся на их место. А теперь он сплюнул табачную жвачку на расшитый галуном мундир лорда Селби и велит тому идти своей дорогой, а не возмущаться. Это полковник Счастл, и в его фамилии заключена краткая биография, ибо еще никто от начала времен не бывал так счастлив в деньгах. Подобно многим скоробогачам, он любит похваляться своей мошной: видите, засунул руки в карманы панталон и бренчит монетами — без сомнения, эта музыка для него вполне искупает презрение аристократов, которые, собравшись в кружок, возмущенно его лорнируют. Несмотря на этот изъян, он честный и уважаемый подданный, защитник существующих институций и непримиримый враг всяких поспешных нововведений. Но погодите! Вот мой достойный друг Бутон[17] беседует с антикваром Джоном Гиффордом. Присмотритесь получше к этой парочке истинных оригиналов. Бад упитанный, с брюшком, любитель застолий и кладезь премудрости, эпикуреец и книгочей, воин и полиглот. Нос его красен от обильных возлияний, лоб изборожден следами глубоких, частых и по большей части никому не понятных раздумий. Гиффорд, напротив, усохший, изжелта-бледный. «Собиратель древностей» — словно написано у него на лбу; по тусклому блеску моргающих глазок сразу можно узнать книжного червя. Обратите внимание, как презрительно он вертит в руках великолепную щербетницу — наверняка мысленно сопоставляет с каким-нибудь умывальным тазом, ровесником Мафусаила, который хранится у него дома, и золоченый фарфор проигрывает в сравнении с рассохшейся глиной!

— Это и впрямь уникальные образчики ученого племени, но ваша светлость еще ничего не сказали о двух джентльменах, кои прогуливаются отдельно от всех перед восточным окном. Один из них то и дело злобно косит в нашу сторону.

— А! Их-то я еще не заметил! Они составляют разительный контраст.

— Да. Один высок и изящен, с вьющимися золотистыми локонами и карими глазами; лицо чрезмерно красиво, хотя выражение его крайне неприятно. Другого, сдается, старушка-природа сотворила, будучи не в духе. Как уродливы его крупные, массивные черты, огромная щетинистая голова, зеленые демонические глаза, непропорционально широкое туловище, длинные руки и короткие кривые ноги! Кто это такие, скажите на милость?

— О, мой дорогой друг, это нежная парочка демонов во плоти, сиречь Александр Шельма, лорд Эллрингтон, и его закадычный приятель Гектор Матиас Мирабо Монморанси[18].

Сидни вскочил на ноги.

— Неужто, — вскричал он, — я вижу тех самых негодяев, которые стремятся залить Африку кровью ее сынов? О, милорд, когда я смогу сказать им в лицо, как ненавистны мне их деяния, когда смогу сойтись с ними врукопашную?

— Завтра вечером, — тихо ответил маркиз. — Только сядьте, Нед, и говорите осторожнее. Ваши слова привлекли всеобщее внимание.

Сидни опустился на диван в некотором смущении, ибо заметил, что все лица и впрямь обращены к ним. Шельма и Монморанси замедлили шаг и посмотрели в их сторону, затем выразительно переглянулись и вскорости после этого вышли из Ротонды. Теперь разные люди начали собираться вокруг Сидни и его патрона. Те, поняв, что больше не смогут разговаривать без помех, довольно скоро выбрались из кружка любопытствующих и тоже покинули зал. Эдвард возвратился к себе в номера, а маркиз, напомнив, что завтра у него первая речь в парламенте, направился к леди Джулии, которая, как выяснилось, поджидала его с большим нетерпением. Они сели в коляску, стоящую у дверей отеля, и через две минуты исчезли из виду.

5

Проводив их, Сидни засел за работу, отчасти чтобы подготовиться к завтрашнему испытанию, отчасти чтобы заглушить тягостные мысли. Истина заключалась в том, что милый нрав и красота леди Джулии произвели на него куда большее впечатление, нежели он сам осмеливался признать. Сидни пытался унять рождавшуюся в сердце неразумную страсть напоминаниями, что ее объект принадлежит другому, ибо смотрел на леди Джулию как на жену друга и корил себя за помыслы, оскорбительные для человека, к которому успел проникнуться самым искренним расположением. Ценою значительных и неоднократных усилий он сумел до определенной степени прогнать мучительные раздумья и, дабы они не вернулись, поспешил, как уже было сказано, занять ум делами более общественного свойства. До конца этого и весь следующий день он выстраивал свои мысли, последовательность доводов и тому подобное и едва успел покончить с этим занятием, как прибыл маркиз, чтобы отвезти его в парламент.

Через полчаса Сидни уже занял свое место, и спикер представил его собранию. Когда со вступительной церемонией было покончено, Сидни принялся разглядывать людей и саму палату.

Она представляла собой просторное высокое помещение, выстроенное в приличествующем архитектурном стиле. Везде господствовала та классическая строгость, которой, как уже заметил Сидни, были отмечены все публичные здания Витрополя. Величественная люстра посередине и множество других, поменьше, развешанных через равные промежутки между колоннами, горели так ярко, что все было видно почти как при свете дня. Члены палаты сидели рядами по обе стороны зала, друг напротив друга, спикер — посередине под балдахином, установленным на помосте. Некоторое время слышался гул разговоров, затем всех призвали к молчанию, и воцарилась полная тишина.

Первым выступил капитан Букет. Он огласил повестку дня, в которой стоял вопрос о состоянии дел в стране, затем произнес речь, краткую, но убедительную и полную едкой сатиры, больно жалившей тех, на кого она была направлена. Сидни подумал, что оратор наделен выдающимися способностями, но не дал себе труда употребить их в полной мере. Когда тот возвратился на свое место, вперед торопливо вышел Александр Шельма. Мгновение он свирепо оглядывался, затем, театрально откинув мантию и приняв высокомерно-заносчивую позу, начал свою филиппику.

Ораторы, как правило, произносят первые фразы более тихо и мягко, однако Шельма сразу же громовым голосом обрушился на противников, призывая народ Африки восстать и отмстить за все обиды, повергнув угнетателей в прах; в ярких, но лживых красках расписал нищету и лишения, в которые (как он утверждал) ввергнуты его соотечественники, и, наконец, потребовал от законодателей немедленных и решительных мер, грозя в случае отказа чудовищными последствиями. Вся его речь состояла из расплывчатых и пустых, но будирующих воззваний, сдобренных неглубокими софизмами и откровенно беспочвенными измышлениями. Этот великолепный образчик риторического мастерства был встречен громкими одобрительными возгласами соратников и не менее громкими стонами возмущения с противоположной стороны палаты.