Читать книгу "Русалочка в черном - Уинифред Леннокс"

— Русалочка, — произнесла женщина еле слышно — или Памеле послышалось?

— Что? — ахнула она.

— Босоногая Русалочка, — уже громче повторила женщина. — А за спиной у тебя юноша, известный на весь Рим душевной щедростью и чистотой помыслов. Я не боюсь перехвалить тебя, Джаннино, мой мальчик.

— Прости, Мириам, что нагрянули без предупреждения. — Голос Джанни звучал виновато. — Тут вышла одна история…

— Ты хочешь о чем-то мне рассказать?

В интонации Мириам прозвучала ирония столь убийственная, что Памеле стало вдруг совершенно ясно: непостижимая женщина знает все. Однако трезвый ум ее отказывался признавать это.

— Видите ли, я…

— Это все пустяки, — жестом остановила ее Мириам. — Гораздо важнее то, что ты с ног валишься от усталости. Сейчас я тебе помогу. Проходите, дети.

И статная фигура хозяйки поплыла по коридору — казалось, женщина не касалась ногами ковра. Словно во сне Памела двинулась за нею, сопровождаемая котом, ни на шаг не отстававшим от нее, — мягкая шерстка животного щекотала ее голые ноги.

В просторной гостиной было до смешного мало мебели — лишь небольшая софа, обитая синим бархатом, да странный высокий столик. На подоконнике Памела, к великому своему изумлению, увидела радиотелефон. Пол был застлан толстым ковром, синим, с причудливым восточным орнаментом в золотисто-коричневых тонах.

— Усаживайся на любимое местечко, Джаннино, — указала Мириам на софу. — А мы с девочкой устроимся на ковре. Ведь она с детства любит сидеть на ковре, но осанку так и не испортила — зря пугала ее мама искривлением позвоночника… Чему не дано искривиться, останется прямым навсегда, гласит древняя мудрость.

Памела была ошеломлена настолько, что не помнила даже, как опустилась на ковер, — просто обнаружила себя сидящей, а у своих колен — мурлычущего Негрито. Джанни был забыт окончательно. Впрочем, вопреки всегдашней своей манере поведения итальянец был сейчас тише воды, ниже травы.

— Выпей вот это, — кивнула Мириам на высокий тонкостенный бокал, неведомо как очутившийся на столике; Памела могла поклясться, что, когда они входили в гостиную, столик был пуст. — Не бойся, я тебя не отравлю.

— Да я, собственно… — начала было Памела и тотчас осеклась: бесполезно было обманывать себя, ведь на какую-то долю секунды у нее и впрямь мелькнула мысль, что в бокале может быть яд. — Но, может быть, Джанни.

— Оглянись, — ласково улыбнулась Мириам.

Неугомонный Джанни, уронив курчавую голову на бархатную подушку, тихонько посапывал во сне. Выражение лица его было совершенно младенческим.

Памела поднесла к губам бокал, вяло удивившись, что тот словно по волшебству очутился у нее в руках. Странный напиток слегка отдавал мятой, грейпфрутом и еще чем-то совершенно ей незнакомым. Снова повернувшись к хозяйке, она вздрогнула и едва не выронила бокал. Ушки Негрито на мгновение встали торчком, но кот тотчас успокоился и вновь громко замурлыкал.

На ковре, как раз между сидящими друг против друга женщинами, горел непонятно откуда взявшийся масляный светильник. Тотчас воздух наполнился ароматами сандала и хвои, голубоватая струйка дыма поднималась к потолку…

Но не это, вовсе не это потрясло Памелу. Она впервые как следует разглядела лицо хозяйки.

Нет, Мириам не была уродливой или отталкивающей, совсем наоборот. У нее оказалось лицо богини, однако по этому словно изваянному из мрамора лицу нельзя было определить ни возраста, ни национальности женщины. Невзирая на седину, ей можно было дать лет тридцать. Но уже секунду спустя Памела решила, что Мириам может быть и пятьдесят, и шестьдесят… Или больше? Губы, полные и четко очерченные, яркие, но явно не тронутые помадой поражали свежестью и могли бы принадлежать девушке. Ноздри тонкого, без малейшего признака горбинки, носа едва заметно трепетали. На смуглой коже не видно было ни единой морщинки. И все же…

Глаза. Все дело было в них. Миндалевидные, очень большие, непроницаемо черные, в обрамлении длинных загнутых ресниц, они взирали на мир так, что немыслимо было вообразить себе эту женщину чьей-то возлюбленной, женой или матерью. Это были поистине древние глаза, очи ветхозаветной пророчицы… Наверное, именно такие были у ее тезки, сестры пророка Моисея, думала Памела, вновь поднося к губам бокал.

На сей раз вкус напитка стал иным. Теперь он напоминал терпкое виноградное вино. У Памелы, и без того ошеломленной всем происходящим, слегка закружилась голова и веки опустились сами собой. Однако в следующее же мгновение она ощутила такой прилив сил, словно проспала не менее восьми часов в мягкой постели.

Вновь взглянув на Мириам, она слабо охнула: глаза колдуньи — а теперь Памела уже не сомневалась, что это именно так, — посветлели и налились изумрудной зеленью, отчего лицо непостижимой женщины сделалось еще прекраснее. Но в душе Памелы не зародилось и тени страха. Когда губы Мириам раздвинулись в улыбке, обнажив ровные белые зубы, гостья ответила тем же.

— Ты умеешь улыбаться, — ласково проговорила колдунья. — У тебя настоящая улыбка, редкий дар. Ты улыбаешься сердцем, а это так нелегко, когда оно плачет…

Памела вздрогнула, как от удара и, словно защищаясь, подняла руки.

— Н-не надо, — пробормотала она. — Ты ведь гадалка, я поняла, ты читаешь по лицу… или как-то иначе, но не надо! Мне и без того больно!

— Надо, Русалочка. — Глаза Мириам, теперь аквамариново-прозрачные, такого же, как у Памелы, цвета, печально смотрели на собеседницу. — Надо именно потому, что боль твою скоро не вместит сердце и она прольется через край, сжигая на своем пути все, подобно раскаленной лаве, и оставляя позади бесплодную пустыню, которая никогда уже не даст всходов. Сердце твое плачет кровавыми слезами, соски тоскуют по младенческим губам, касания которых так и не изведали, грудь полна молока…

Впав в оцепенение, Памела слушала гортанный голос, доносящийся словно издалека, завороженная плавными движениями смуглых изящных рук Мириам, переливами жемчужного шелка на широких рукавах ее одежды… Все вокруг словно заволокло туманом, бокал выскользнул из ослабевших пальцев…

— Дыши! Дыши! Ну же!

Хватая потрескавшимися губами воздух, она уже ничего не понимала, отталкивая руки акушерки, извиваясь, в судорогах, не в силах кричать. Мука эта длилась уже часов десять… или двенадцать — впрочем, какая разница? Памела молила небо лишь об одном — о смерти. Казалось, вот-вот придет желанный покой, небытие, в котором нет ни рвущей на части тело боли, ни измены, пи обмана — только покой…

— Дыши, маленькая дрянь! — Над нею склонилась седая женщина в роговых очках, прижимая к ее лицу кислородную маску. — Дыши, я кому сказала!

Сделав нечеловеческое усилие, Памела оттолкнула маску.

— Не хочу. Не хочу жить… Не хочу этого ре-ребенка… Отпустите меня!

Очередная судорога боли скрутила ее, и Памела забилась в руках врача и акушерки, хрипя и задыхаясь.