Читать книгу "Дочь Роксоланы - Эмине Хелваджи"

Лала усмехнулся. Совсем хорошим стрелком Узкоглазый Ага действительно не стал, ему оказалось трудно приноровиться к турецкому луку, очень уж иных, по сравнению с привычными, навыков требующему. Зато он умел уклоняться от стрел и отбивать их на лету. Все ученики янычарской школы глазели на это, челюсть отвесив. С первого же года искуснейшие из юных воителей за Доку собачонками ходили, ловя каждое его движение. Всех попросившихся взял он в личные ученики, честно пытался свое мастерство передать, но так ни у кого и не получилось. Долго в это поверить не могли, поток желающих иссяк лишь на пятый год.

– Да, далеко мне в этом до совершенства суждений… Но у шахзаде Мустафы, как у лучника, вероятно, отцовская рука?

– О да, – произнес лала-Мустафа совершенно искренне, – султан, да будет он вечно здрав, в искусстве лучной стрельбы – мастер, каких мало. Он…

Наставник собирался было рассказать о том, на какую дистанцию мечет Сулейман Кануни стрелы при стрельбе с гушангиром[9]и без него, как попадает в движущуюся цель на охоте и – трижды такое бывало в сражениях – сколькими выстрелами из десятка поражает мишень на ста шагах, сколькими на трехстах… Всегда приятно рассказать о своем повелителе то, что является правдой без капли лести.

Собираться-то он собирался, но вдруг заметил чуть отстраненный, безразлично застывший взгляд Доку – и ничего не стал говорить.

– А есть ли основания считать, что эта рука ослабела? Или что она вскоре слабеть начнет? – спросил Узкоглазый Ага голосом, столь же безразличным, как и его взгляд.

– Нет, – тяжело уронил лала-Мустафа после минуты напряженного молчания.

Султану всего сорок лет. Человеческой жизни, как известно, срок отмерен Аллахом, но можно полагать, что Сулейман Законодатель, да будет благословенно имя его, отбыл примерно две трети этого земного срока. Может, даже меньше: он действительно здоров и крепок, не подвержен вредоносным привычкам, окружен лучшим во Вселенной сонмом врачей.

Евнухи снова немного помолчали.

– Есть ли у тебя основания полагать, что твой тезка – плохой сын и плохой брат? – спросил Доку уже не отстраненно, но с живым сочувствием.

– Нет, – мрачно повторил наставник. – Хорош он как сын. И как брат лучше многих. Когда три месяца назад прибыл из своего санджака в Истанбул, очень дружески с моими мальчишками общался. Они замкнулись было, но он их расшевелил. Маленького Джихангира на руках носил и в воздух подбрасывал. Смеялись оба.

– Тогда о чем мы вообще говорим, почтенный лала? – Доку положил руку на столик рядом с кофейной чашкой. Но чашку все же не взял, это означало бы конец разговора. Посмотрел на Мустафу выжидательно.

Как раз в этот момент со стороны прохода в малый дворик, где обычно и готовили кофе, вновь появился юный «цветок» с подносом в руках. Он был слишком далеко, чтобы хоть что-нибудь подслушать, и мялся там, явно опасаясь подойти ближе. Доку-ага вдруг повернулся всем корпусом и бросил на мальчишку такой взгляд, словно стрелу пустил. Тот, бедняга, вместе с подносом едва не провалился сквозь плиты двора и, точно уяснив, что в услугах его сейчас не нуждаются, начал пятиться к дальней стене.

– Я скажу тебе, о чем мы говорим, почтенный ага. – Лала-Мустафа был по-прежнему мрачен. – Братские чувства, когда они есть, – это очень хорошо. Но нам ли с тобой не знать, сколь непрочен этот аркан, если речь идет о престоле. О престоле и о вражде. Женской вражде.

Тут Узкоглазому Аге возразить было нечего. От разных жен у султана дети. Мустафа – сын Махидевран-черкешенки, все остальные – из чресел Хюррем-роксоланки. Враждуют они. Издавна и смертно. Давно уже восторжествовала Хюррем, но все ее многолетнее торжество – тлен и прах по сравнению с неотменимым: старший шахзаде, Мустафа, рожден черкешенкой. Старший – и лучший.

Да хоть бы и в дружбе пребывали матери. Безжалостен закон, введенный еще полвека тому назад Мехметом Завоевателем: «Смертной казни подлежит тот, существование которого угрожает жизням многих других». Звучит он так, что может быть применен к кому угодно, но придуман исключительно для тех шахзаде, которые не сделались султанами. Существование любого из них угрожает Блистательной Порте мятежом, а значит, ставит под угрозу жизни многих.

Конечно, каждый новый султан cам себе закон и канун. Может быть, султан Мустафа, который столь хорош как сын, брат, сабельный боец и лучник, с младшими сыновьями своего отца поступит милосердно, тем более что одного из них он, смеясь, на руках носил. В таком случае он станет первым султаном, кто так поступил.

Даже нынешний султан поступил… так, да не так. Впрочем, ему никак поступать не довелось: к моменту вступления на престол был он у своего отца единственным сыном, то есть последним из выживших, одолевших этап детских хворей и юношеских опасностей. Великое счастье, но и великая опасность. Разумеется, мужскому потомству султана надлежит быть многочисленным, иначе, чего доброго, прервется род…

Но на престол сядет лишь один.

Доку-ага кивнул, признавая право лала-Мустафы задуматься о таких вещах загодя, пускай даже султану еще жить и жить.

Это не заговор, не измена. Просто сидят два евнуха – один в должности небольшой, второй в немалой – и ведут разговор о делах государственного масштаба: на годы вперед, на целое поколение. Ну так ведь глупец тот, кто думает, будто все решается только на уровне пашей и беев.

Цену кивка Узкоглазого Аги лала-Мустафа хорошо знал. И потому, переведя дыхание, решился продолжить:

– Только за счет моих шахзаде, сам понимаешь… Ты все правильно описал, ага. Не победить. Баязид еще когда вырастет, да и то… А пока во всей нашей семье только двое мужчин. Твоя хозяйка и твоя девочка.

Ага не переспросил и не возразил. Он не страж гарема, но мастер боя, преподаватель воинской изощренности, на нынешнюю должность его самолично султан поставил. В этом смысле нелепо говорить, что у такого человека может быть «хозяйка». Но во Дворец Пушечных Врат он, Доку, пришел из Изразцового павильона. Где был человеком Хюррем. И – да, блистательная русоволосая хасеки твердостью духа и разумом больше мужчина, чем все ее сыновья.

А его девочка… Она действительно его. Плод его бесплодных чресел, жемчужная сердцевина души, сладость и горечь несказанная. Все трое ее братьев, о которых хоть что-то сейчас можно сказать, – девчонки по сравнению с ней. Духом в мать пошла.