Читать книгу "Резинки - Ален Роб-Грийе"

За каналами и дамбами океан бушует свистящим круговоротом химер, завихрения которых забиваются здесь между двумя спасительными стенками. Все же следует их остерегаться и не наклоняться слишком низко, если не хочешь ощутить их дыхания…

Вскоре возобновляется анфилада кирпичных домов. «Улица Иосифа-Янека». На самом деле это та же самая улица, которая продолжается с другой стороны канала: та же строгость, то же самое расположение окон, те же двери, те же самые вывески из черного стекла, изборожденные теми же надписями. Зиберман и Сын, экспорт древесной массы, капитал миллион двести тысяч; центральный склад: 4–6 по набережной Сен-Виктора. Вдоль грузового причала, за стоящими в ряд кранами, сложенные ровными штабелями бревна, металлические ангары, запах мазута и смолы. Должно быть, набережная Сен-Виктора там, выше, к северо-западу.

После перекрестка пейзаж слегка меняется: ночной звонок в доме врача, несколько магазинчиков, архитектура чуть менее единообразная, придающая этому прибрежному району более жилой вид. Одна улица уходит направо, образуя более острый угол, чем предыдущие; может, пойти по ней? Нет, лучше идти по этой до самого конца, всегда будет время свернуть.

По земле стелется запах дыма. Вывеска сапожника; «Продукты» желтыми буквами на коричневом фоне. Несмотря на то что сцена остается пустынной, ощущение человечности постепенно усиливается. На окошке первого этажа занавески украшены расхожим аллегорическим сюжетом: пастухи, подбирающие брошенного мальчика, или еще что-то в этом духе. Молоко, бакалея, колбаса, еще одна бакалея; пока видны лишь опущенные железные ставни с вырезанной посреди серого железа кружевной звездой величиной с тарелку, наподобие тех, что дети делают из сложенной бумаги. Магазинчики маленькие, но чистые, отмытые, часто свежевыкрашенные; почти все продуктовые: охровая булочная, голубая молочная, белая рыба. Отличаются друг от друга только цветом и вывеской на фронтоне.

Снова открытые жалюзи и эта дешевая вышивка: под деревом два пастуха в античных одеяниях поят овечьим молоком голого младенца.

Один-одинешенек среди ставен, опущенных до самого подножья кирпичных стен, Валлас продолжает свой путь, все тем же упругим и твердым шагом. Он идет. Вокруг него жизнь еще не началась. Правда, только что на бульваре он столкнулся с первой волной рабочих, кативших к порту, но с тех пор он больше никого не встретил: служащие, коммерсанты, матери, дети, которые ходят в школу, находятся еще внутри закрытых домов. Велосипеды исчезли, и день, что они торжественно открыли, отступил на несколько движений назад, подобно спящему человеку, который только что протянул руку, чтобы выключить будильник, и, прежде чем открыть глаза, дает себе несколько минут отсрочки. Через мгновение веки разомкнутся, город, выходя из своего ненастоящего сна, сразу присоединится к портовому ритму, и когда эта рассогласованность пропадет, снова для всех будет одно и то же время.

Валлас, необычайный фланер, продвигается вперед по этому зыбкому промежутку. (Так же тот, кто слишком долго засиделся ночью, зачастую уже не может понять, к какому дню относится это сомнительное время, в котором продолжается его существование; тщетно его мозг, утомленный работой и бодрствованием, пытается восстановить последовательность дней: ему необходимо было завершить к завтрашнему дню эту работу, начатую вчера вечером, настоящему уже не остается места между вчера и завтра. Наконец, совершенно измотанный, он бросается в свою кровать и засыпает. Позднее, когда проснется, он найдет свое естественное сегодня.) Валлас идет.

2

Валлас идет, не отклоняясь от своего пути и не замедляя своего шага. Перед ним женщина переходит улицу. Старик тащит к воротам пустой мусорный бак, стоявший на краю тротуара. За стеклом стоят друг над другом три ряда прямоугольных блюд со всякого рода маринованными анчоусами, подкопченными шпротами и сельдью — свернутой и развернутой, соленой, пикантной, сырой и вареной, холодного копчения, жареной, в маринаде, разделанной и рубленой. Немного подальше какой-то господин, в плаще и шляпе, выходит из дома и идет ему навстречу; зрелых лет, солидного положения, часто бывают трудности с пищеварением; он делает всего лишь несколько шагов и сразу же заходит в кафе чрезвычайно опрятного вида, наверняка более уютное, чем то, где он сам провел ночь. Валлас вспоминает, что голоден, но он решил позавтракать в каком-нибудь современном приличном заведении на одной из этих площадей или проспектов, которые должны, как и везде, составлять сердце города.

Поперечные улицы, что встречаются впоследствии, пересекают ту, по которой он идет, под явно тупым углом, то есть они увели бы его назад — почти в том же самом направлении, откуда он идет.

Валласу нравится ходить. Ему нравится идти все время прямо по этому незнакомому городу, по холодному воздуху наступающей зимы. Он смотрит, слушает, чувствует; это постоянно обновляющееся соприкосновение создает в нем легкое ощущение преемственности: он идет и постепенно сматывает непрерывную линию своего собственного пути, но не как вереницу сумасбродных и бессвязных образов, но как единую ленту, на которой каждый элемент сразу же вплетается в ткань, даже самые случайные, даже те, что могут показаться абсурдными, или угрожающими, или анахроничными, или обманчивыми; все они благоразумно выстроятся один подле другого, и полотно растягивается, без единой прорехи и без всякой перегрузки, с равномерной скоростью его шагов. Ведь это он продвигается вперед; движение принадлежит его собственному телу, а не холсту декорации, передвигаемому рабочим сцены; он может проследить в своих конечностях за игрой суставов, за последовательным напряжением мышц, он сам регулирует частоту и длину своих шагов: полсекунды на один шаг, полтора шага на метр, восемьдесят метров в минуту. По своей воле идет он к неизбежному и совершенному будущему. Некогда ему слишком часто случалось попадаться в круги сомнения и бессилия, теперь он идет; он обрел тем самым время своего существования.

На стене школьного двора висят три желтые афиши, три экземпляра какого-то политического обращения, напечатанного мелким шрифтом, но с огромным заголовком сверху: Граждане, внимание! Граждане, внимание! Граждане, внимание! Валласу известна эта афиша, развешенная по всей стране и уже старая, какой-нибудь призыв профсоюзов против трестов или либералов против таможенной политики, род литературы, которую никто никогда не читает, разве что время от времени остановится какой-нибудь старичок, наденет очки и станет старательно разбирать текст, водя глазами от начала строки до конца, отступит на шаг, чтобы окинуть взглядом весь текст, покачает головой, уберет очки в футляр, а футляр в карман, и пойдет озадаченно дальше, задаваясь вопросом, не упустил ли он самого главного. Посреди обычных слов то там, то здесь возникает, наподобие сигнала, какой-то необычный знак, и какое-то время кажется, что фраза, на которую он бросает столь подозрительный свет, скрывает в себе очень многое или совсем ничего. Подальше, метрах в тридцати, виднеется обратная сторона таблички, предупреждающей водителей, что здесь школа.

Улица пересекает еще один канал, не такой узкий, как предыдущий, по нему медленно приближается буксир, который тащит две баржи с углем. Мужчина в синем матросском френче и форменной фуражке только что закрыл вход на мост на том берегу набережной и направляется к свободной его стороне, на которую как раз вступает Валлас.