Читать книгу "Передышка - Примо Леви"

— Брось, так ничего не получится, — остановил он меня и, достав из мешка два куска парусины, показал, как намотать их поверх ботинок, после чего мы молча двинулись дальше.

Краков встретил нас мрачной безликой окраиной. На улицах ни души, пустые магазины, окна выпиты или заколочены, двери сорваны с петель. Мы дошли до трамвайного круга и увидели на рельсах трамвай. Я заколебался, ведь у нас не было денег на билет, но грек проявил решительность:

— Садимся, а там будет видно.

Минут через пятнадцать появился вагоновожатый без кондуктора, из чего следует, что грек в очередной раз оказался прав (и всегда оказывался прав в дальнейшем, кроме одного-единственного случая). Трамвай поехал, и по пути на одной из остановок в него, к нашей радости, вместе с другими пассажирами вошел француз-военнопленный. Он рассказал нам, что нашел приют в одном старинном монастыре, скоро мы будем проезжать мимо, а следующая после монастыря остановка — казарма, русские разместили там итальянских военнопленных, их очень много. Когда я услышал это, мое сердце ликующе забилось: я понял, что добрался до своих.

Как бы не так! Поляк-часовой, охранявший вход, сразу же предложил нам убираться.

— Куда? — спросил я.

— А мне какое дело? Идите, куда хотите, только подальше отсюда.

Пришлось его долго уговаривать и даже умолять, пока он наконец не согласился сходить за итальянским капралом, от которого, как мы поняли, зависела наша судьба. Все не так просто, сказал тот. Казарма набита битком, рацион ограничен, да, он понимает, что я итальянец, но ведь не военнопленный? Что же до моего товарища, то он и вовсе грек, а грекам опасно показываться на глаза тем, кто воевал в Греции и в Албании, могут и побить. Я призвал на помощь все свое красноречие, даже слезу пустил, поклялся, что мы только переночуем (а про себя подумал: главное — туда попасть), пообещал, что, хоть грек хорошо говорит по-итальянски, он без крайней необходимости и рта не раскроет. Мои аргументы были малоубедительны, я и сам это понимал; к счастью, грек хорошо разбирался в армейских порядках и знал, что они во всем мире одинаковы, поэтому, пока я говорил, он копался в мешке у меня за спиной. Потом он вдруг отодвинул меня в сторону и молча поднес к носу цербера сверкающую банку с надписью «Pork» («Свинина») и никому не нужной инструкцией на шести языках относительно того, как следует употреблять содержимое. Так мы обрели кров и ложе в ночном Кракове.

В казарме, когда мы туда попали, царило сказочное изобилие, хотя капрал и пытался убедить нас и обратном: тепло от раскаленных печек, свет от карбидных ламп и свечей, еда, питье, соломенные тюфяки. В комнатах по десять, самое большее — по двенадцать человек (а у нес в Моновице приходилось по двое на каждый кубический метр пространства), на всех справная военная одежда, v многих утепленные куртки, часы на запястье, полосы блестят от бриолина. Шумные, веселые итальянцы встречают нас вежливо, даже радушно, особенно грека, которого готовы чуть ли не на руках носить.

— Грек, тут у нас грек, — разносится по казарме, у вот уже вокруг моего хмурого напарника плотная радостная толпа.

Бывшие участники самой бесславной в истории военной компании начинают говорить по-гречески, некоторые довольно бойко, вспоминают названия мест, где пришлось воевать, в красках описывают свои приключения, с рыцарским благородством отдают должное отчаянной храбрости народа, боровшегося с ними, оккупантами. Мой грек играет не последнюю роль в этом дружеском сближении, потому что он — не просто грек, а Грек с большой буквы, мастер своего дела, супергрек. За несколько минут разговора он совершает чудо — создает атмосферу, и для этого у него имеется целый арсенал средств.

Он умеет говорить по-итальянски и, что самое главное, — знает (в отличие от большинства самих итальянцев), о чем стоит говорить по-итальянски; со знанием дела рассуждает о женщинах и макаронах, о «Ювентусе» и оперных ариях, о войне и гонорее, о вине и черном рынке, о мотоциклах и умении жить. Я потрясен: Мордо Нахум, такой немногословный со мной, сразу же становится центром внимания. Чувствуется, что его манера держаться, его умение располагать к себе окружающих («capitatio benevolentiae») — не один только холодный расчет. Оказывается, он тоже участвовал в греческой кампании, воевал в чине сержанта, только, конечно, на другой стороне. Но эта деталь, похоже, никого в данный момент не волнует. И он, как многие из присутствующих, был в Гепелене, и он голодал и холодал, месил грязь, попадал под обстрелы и в конце концов, как и они, оказался в руках у немцев. Он был их товарищем, товарищем по оружию.

Он рассказывал любопытные истории: после того как в Грецию вторглись немцы, он с шестью своими солдатами обследовал нижний этаж одной пустой полуразрушенной виллы в надежде поживиться съестным. Вдруг он услышал какой-то шум над головой и с автоматом в руках осторожно поднялся по лестнице на второй этаж. Оказалось, там точно такими же поисками занимается другой сержант, итальянский, и тоже с шестью солдатами. И итальянец в свою очередь схватился за автомат, но мой грек заметил ему, что палить друг в друга при сложившихся обстоятельствах в высшей степени глупо, ведь и греки, и итальянцы сейчас в равных условиях, а потому он не видит ничего предосудительного в том, чтобы заключить на короткое время сепаратно-локальный мир и продолжить обследование уже занятых территорий. Итальянец безоговорочно принял предложенные условия.

Для меня это было открытие. Я считал его хитрым торгашом, бессовестным жуликом, холодным эгоистом, и вдруг, видя, какую симпатию он вызывает у слушателей, я понял: есть в нем и душевное тепло, и доброта, пусть своеобразная, но искренняя, есть обаяние.

Среди ночи откуда-то вдруг появилась бутылка вина — настоящий подарок судьбы. Все вокруг меня поплыло, заволоклось горячим красным туманом, и я с трудом дополз до соломенного ложа, которое итальянцы с материнской заботливостью приготовили для нас с греком в углу комнаты.

Едва забрезжил рассвет, грек меня разбудил. Но к моему великому разочарованию, от весельчака, героя ночного застолья и следа не осталось: передо мной стоял жесткий, скрытный, скупой на слова человек.

— Вставай, — сказал он тоном, не терпящим возражений, — обувайся, бери мешок и пошли.

— Куда еще?

— Работать. На рынок. Или надеешься и дальше жить на дармовщинку?

Последняя фраза не произвела на меня ни малейшего впечатления. Я ничего не имел против жизни за чей-нибудь счет: по-моему, это было бы совершенно естественно, удобно и потому хорошо, замечательно. Разве не замечательным был вчерашний вечер с его бурным проявлением интернациональной, вернее даже сказать, общечеловеческой солидарности? Переполняемый жалостью к самому себе, я считал, что заслуживаю справедливости, что мир наконец должен проявить ко мне сочувствие, тем более что я разут, раздет, болен, измучен, да и вообще, какого черта мне тащиться на рынок? Что я там забыл?

Ему было наплевать на эти бесспорные для меня доводы.

— C’est pas des raisons d’homme[8], — ответил он сухо, и я понял, что проявил неуважение к одному из важнейших для него моральных принципов и тем самым не на шутку его обидел: обсуждать со мной подобные вещи или убеждать меня он не собирался.